Андрей Цунский - Горячая вода, миллион кубометров

Прошло несколько дней. Мы по привычке выползали во двор. Но больше сидели на теннисном столе и болтали. Кто-то уже курил в открытую. Казбич и Родиончик поднимали себе настроение «слезой Мичурина».

Постепенно забылись похороны. Мы стали травить анекдоты, к нам присоединились доселе никогда не искавшие нашей компании дворовые девчонки. Приходила и Танька. Скоро стала смеяться. Кое-кого уже начали уводить в крепость из ящиков, но уже не для игры.

Потом настала осень. Умер Брежнев. На фоне смерти Кольки Васильева это событие прошло почти незамеченным.

Больше мы не играли во дворе в футбол. И он опустел. Мы – дети демографической ямы. Следующих за нами еще долго не было.

Эта глава не о том, что вы подумали. Эта глава – о песне.

В нашем подъезде песню эту хором запели первый раз, когда уезжали из квартиры снизу Беленькие – семья потомственных врачей.

тоскливо бубнили родственники и знакомые уезжающих.

В их квартиру в основном осторожно, с оглядкой заходили гости. Некоторые вели себя совсем по-другому – шли открыто и торжественно, несли с собой букеты цветов, как на свадьбу. У многих в руках были совершенно не принятые в семье Беленьких бутылки с водкой «Посольская».

Хор стал громче и развязнее:

Вскоре открыли окно, и оттуда на весь двор раздавались крики:

– Да что вы мандражируете! Завтра утром вы будете в Питере, а вечером – в Вене. Там надо найти представительство Сохнута и передать вот эти бумаги, а потом идти прямо в посольство США, в консульский отдел со справками и прошением о воссоединении семьи на имя…

– Сема, вы так кричите! Тут целый дом работает в КГБ!

– Да плевать уже вам на это Кегельбэ, бумаги на руках. Все, до свидания! Точнее, до свидания навсегда!

– По-русски правильно говорить «прощайте»… – поправляла волнующаяся интеллигентная соседка.

– Да вам давно пора английский учить! Забудьте вы этот русский! На нем там разговаривать не принято…

– Как же не собьет! Вот корейцев так целый «боинг» сбили…

– Мы не корейцы, мы еврейцы! Выше головы, шалом!

– Вэйзмир…

– Эй, там, хорош горлопанить, к труду и борьбе за мир меня уже тут привлекали, по трем статьям укаэрэф! Свобода!

– Шабат!

– Шлемазл!

– Хаудуюду!

– Гудбай!

– Сохнут!

– П…ц!

– З…сь!

Назавтра их квартиру опечатали, потом распечатали, и там появились новые жильцы. Их никто не знал…

Уехал Плейшнер. Оказалось, что он врал и никакой он не немец. Или врал, что он еврей, но другим, тем, к кому уезжал…

– Шалом!

– Сохнут!

– Щаранский!

– Сукой буду!

– З…сь!

Казалось, вместе с разрешением на выезд люди получали еще и разрешение материться на весь двор, несмотря на статусы и звания.

За два года в шести квартирах поменялись хозяева.

Самым потрясающим был отъезд Казбича. Слово «Израиль» он писал «Эзраель», по национальности был чистопородный хохол Вакуленко, но его мать, работавшая каким-то ревизором, вовремя и небескорыстно вышла замуж за молодого еврея, оказав ему крупную услугу. При проверке у того на работе она поняла, что через полгода его деятельность кончится девяносто третьей примой того самого укаэрэфа (от шести до расстрела), и теперь жулик выезжал от греха подальше вместе с ней и усыновленным «малюткой», который был моложе его на десять лет. С утра до вечера Казбич сидел во дворе в ожидании, сосал портвейн и засыпал, положив под голову вместо подушки магнитофон, из которого орал Вилли Токарев:

Плейшнер и Беленькие уехали, и это было во всех отношениях плохо – хорошие соседи, хорошие врачи. Но от «привета», который принес бы Казбич, народам мира могло сделаться дурно. Где-то так, наверное, и случилось. Помимо игры на ударных Казбич виртуозно чистил карманы пассажиров в троллейбусах… Об остальных скажу только, что мне было очень жалко дядю Володю Резника, героя войны, летчика-истребителя с десятком орденов и медалей. Он не прожил на «исторической родине» и месяца – сердце не выдержало жары.