Жоржи Амаду - Подполье свободы

– Я не хотела тебе говорить об этом раньше: у меня нехватало духу. Я надеялась, что Пауло, узнав об этом, женится на мне. Я и приехала в Сан-Пауло, чтобы переговорить с ним.

– Ты у него была?

– Я сейчас от него, Лукас… – Она снова разрыдалась и спрятала голову на груди у брата.

– Рассказывай…

– Вместо брака он предложил мне сделать аборт. Боже мой!..

В течение некоторого времени только были слышны ее всхлипывания. Лукас сжал кулаки. В один прекрасный день он покажет этому Пауло, изобьет этого избалованного барчука! Сейчас он этого сделать не мог, не мог необузданным порывом разрушить целый мир задуманных и осуществляемых им дел. Но в один прекрасный день… Он не мог этого сделать сейчас, но он не мог и допустить, чтобы у Мануэлы родился ребенок. Появление на свет незаконнорожденного младенца – позор не только для Мануэлы и угроза не только для Пауло. И над Лукасом, над его счастливо начатой коммерческой карьерой, такой многообещающей, но еще зависящей от тысячи различных случайностей, эта новость нависала как угроза, от которой следовало как можно скорее освободиться.

– Что же ты думаешь делать? Перестань плакать – слезами не поможешь.

Она, сдержав рыдания, спросила:

– Ты меня прощаешь?

– Глупенькая… Ты просто поступила неосмотрительно. Самое худшее – последствия…

– Я знаю. Мне придется оставить работу и уроки танцев… Не знаю, смогу ли я все это возобновить потом.

– Так ты хочешь иметь ребенка?

Она посмотрела на него в испуге. А что же другое оставалось ей делать, если только не убить себя? Но ведь радость иметь ребенка возместит тяготы трудной жизни, возместит даже ее отказ от своего искусства.

Лукас опустил глаза.

– Я тоже считаю, что лучше сделать аборт.

– Ты? Тоже?

Он взял ее за руки; голос плохо ему повиновался, он не находил нужных слов, боялся, что они могут ранить ее, но нужно было во что бы то ни стало убедить Мануэлу.

– Чего ты хочешь? Ты не можешь иметь этого ребенка. То, что ты была любовницей Пауло, – ошибка, но не больше… А ребенок – совсем другое дело… Он все усложнит…

Мануэла покачала головой.

– Нет, Лукас, ты не понимаешь. Ведь это – мой ребенок, пойми! Мое собственное дитя… Как же я могу его убить?..

– Но он ведь еще не живое существо, Мануэла.

– Ты мужчина; только женщине понятно, что я испытываю с тех пор, как узнала о его существовании. Я вижу этого ребенка, словно он уже родился, словно это мой сын. Сделать то, что ты хочешь, хуже самоубийства.

Воцарилось нестерпимо мучительное молчание. И когда она надеялась услышать, что он понял и готов ей помочь, Лукас пробормотал:

– Ты должна это сделать для меня… Я начинаю жизнь, Мануэла… Передо мной огромное будущее. Твое решение иметь ребенка может разрушить, уничтожить это будущее. Понимаешь? – И он продолжал приводить свои доводы голосом почти смиренным, почти слезно умоляющим: – Я в твоих руках. Если ты хорошая сестра…

Мануэла смотрела на него отсутствующим взглядом: она видела только свое дитя, слышала только его голос. Лукас взял ее за подбородок.

– Наступит день, когда ты выйдешь замуж, и у тебя будут дети. В конце концов, этот выход не так уж страшен – десятки женщин к нему прибегают. Это необходимо, Мануэла. Ради меня…

Взгляд Мануэлы ничего не выражал: она была, как помешанная. Лукас вздохнул: как это было тяжело!

– Сделай для меня, – молил он, – скажи, что ты согласна…

– Да…

Он поцеловал ее в лоб.

– Ты хорошая сестра. Я найду врача. Многие из них только этим и живут, и у них большая клиентура… – говорил он, как бы стараясь ее утешить. – Теперь возвращайся домой и жди меня там. Вечером я к тебе заеду. И никому об этом не говори.

На улице они расстались. Мануэла не произнесла ни слова. Пошла одна, подавленная, с единственным образом перед глазами, с нежно звучащим голоском в ушах! Перед ней стоял образ крошечного ребенка с протянутыми ручками, с тонким детским голоском, лепетавшим: «мама»… Ребенок, которого ей так хотелось…

Мариана познакомилась с Мануэлей в больнице. В тот вечер врач позволил Мариане немного пройтись по коридору, и она увидела в соседней палате сидевшую на стуле девушку, о которой в то утро ей рассказывала дежурная няня:

– Красавица, но такая грустная… Она артистка, я видела в одном журнале ее фотографию, она была разряжена в птичьи перья… Танцовщица… Но такая печальная, каких я в жизни не видывала…

Она сидела на стуле, и на ее прекрасном, точно со старинной гравюры лице запечатлелось выражение безысходной печали. Она была так красива и так грустна, что вид ее тронул доброе сердце Марианы, и, остановившись в дверях палаты, она обратилась к ней с несколькими словами, чтобы завязать разговор. То были слова банальных любезностей, но с этого началось их знакомство. Танцовщица пригласила Мариану войти в палату и сесть, а потом никак не хотела отпустить, точно ей было страшно опять остаться одной, наедине со своими мыслями. Они поговорили обо всем понемногу: о наступающей холодной зиме, о все возрастающей дороговизне жизни, о кинофильмах; Мариана рискнула даже сказать несколько слов о трусости и подлости интегралистов, арестованных в связи с попыткой переворота, – трусости и подлости, о чем уже ходили анекдоты.