Виталий Ахрамович - Колобок

- Это ГУЛАГ?

- Нет, это аэропорт.

- “Аэропорт” - роман? Я не могу вспомнить, кто его написал.

- Я, когда был человеком. Впрочем, не надо посадочных мест, очень много, лиса, лишних ассоциаций. Изберем, лучше, термин зверо-коек. Скажи, приятнее: зверо-койки звучат, как кое-как.

- Ну, продолжай.

- А что продолжать. В целом я все сказал: волк - одна зверо-койка, медведь - другая зверо-койка, лиса - третья и так далее. Зови дизайнера и пусть его сочетает. Древние сопрягали органически и получались кентавры, сирины, серены, русалки; в грядущем будут сопрягать математически и появятся телефоны, телетайпы, телевидение, загадкой станет телекинез, тело вытеснит плоть, плоть вытеснит дух. Дух вон, я устал, лиса. Ты же знаешь, все во всем. И нет ничего, кроме ВСЕГО.

- Негодяй! Это не честно! Так не поступают настоящие мужчины. Ты уже второй раз лишил меня оргазма! - лицемерно вспылила лиса, хотя и не без некоторой искренности.

- Я тебе отомстил, чтобы не перебивала. Не будет тебе стройных логических умозаключений с дивной семантической аранжировкой. Никогда не прерывай мужчину.

- Я исправлюсь, - обещала лиса.

- Ты мне отдашь зайцем, - постановил волк.

- Ладно, - кротко ответила лиса, а про себя подумала:

“Подождешь”.

Зрелость волка сбалансировала глубокий аналитизм его ума с исподволь выявлявшейся склонностью к созерцанию. Прежние его бурные исследования в области натуроведения как бы смягчились и сделали походку его сильной, степенной, преисполненной той уверенности в себе, какая присуща характерам, установившимся прочно из-за деятельно прожитой жизни. А если говорить об образе жизни, то никто из жителей леса не мог и подумать о том безразличии, какое нес в себе волк, когда выходил из своего логова на прогулку. Строго говоря, волк давно уже не жил - он прогуливался, и мир для него являлся обширным пестрым во всех смыслах и интригующим променадом.

Именно прогулка делала его сильным и, безусловно, неуязвимым. Он давно не выбирался из логова с целью добычи пропитания или самоутверждения. Жизненный опыт внятно ему показывал, что действительный образ жизни основан на правильном чередовании движения и покоя. Это было альфой и омегой жизнедеятельности. Именно в гармонии этих двух состояний рождалась внутренняя гармония, колыбель силы и неуязвимости.

Волк ни с кем не делился этой единственной реальной за всю его долгую суровую жизнь добычей. И потому все жители леса, видя его, видели прежде всего загадку, ту несказанную загадку, которую трудно вымолвить даже самому себе.

Загадка смотрела на них холодными чистыми глазами, которая не пугала и не ужасала даже, а парализовала, как сама судьба... Сильное крупное тело волка, медленно шествующего по своему пути, отличалось особой красотой, той красотой, которая складывается из серебристых отсветов на лоснящейся от избытка сил шкуре, из уже упомянутой гармонии, из неторопливой независимости, которая не была дарована даже медведю, хотя у него было больше прав, но там, где пыталась распорядиться жизнь, там распорядился по-своему волк. Именно он распорядился, разменяв некогда давным-давно безудержную ярость на холодную рассудительность, всучив медведю пустую и безумную эмоциональность. Медведю в результате подтасовки в волчьей игре теперь позволено было петь и кувыркаться, и он делал это с радостью, которая расцветает в сердце, волк же оставался магом даже тогда, когда смотрел на баловство безумца. Волк смотрел и ничего не ждал и уж тем более ничего не хотел, он просто был готов. Волчья ежемгновенная готовность поглотила и эмоции, и желания, и цели. Только неугасимая готовность наполняла волка и она же светилась в его прозрачных глазах. Это и парализовало все живое вокруг. Смотрящие в упор глаза волка не выдавали даже его безусловного ума - судьбе не за что было ухватиться и даже она отступала перед волком, когда он выбирался из своего логова на прогулку, которая была для волка не только способом организации времени, не только развлечением, и развлечением как раз в самой малой степени, но это был истинный труд - труд познания. Того настоящего познания, когда работает не ум и не сердце, и не память, и не что-либо в отдельности, но все в целом. То, что он легкомысленно называл для себя променадом, было безусловно активнейшим жизнеучастием. И хотя в его медленной, расслабленной походке не было ни малейшего повода к контактам, к тому беззаботному чириканью, с каким вылетают птенцы чтобы своим гвалтом заглушить собственный страх, тем не менее все живое, что скакало, сегало, летало и ползало, - все они знали о безотлагательной реакции волка, ибо он видел их. Он видел всех и все, что происходило рядом с ним. Он видел и никогда не рассеивался раздумиями, злобой или умилением, было уже сказано, что в нем, в волке, напрягалась только холодная готовность.