Альберто Моравиа - Чочара

Она промолчала, на нее нашел столбняк, который овладел ею с той самой минуты, когда над ней надругались эти марокканцы, и такое состояние продолжалось потом еще долго. Словом, мы прошли еще шагов сто и увидели, что навстречу нам едет открытая машина, точь-в-точь такая, как та, что привезла нас сюда, а в машине сидят два, должно быть, французских, офицера в кепи, похожих на кастрюльки. Не знаю, какая меня сила подтолкнула, но я стала посреди дороги и подняла свободную руку, тогда они остановились. Я подошла ближе и с яростью закричала:

— А знаете вы, что с нами сделали эти турки, которыми вы командуете? А знаете вы, что они посмели сделать в святом месте — в церкви, на глазах у Мадонны? Ну, скажите же, знаете вы, что они с нами сделали?!

Они не понимали и поглядывали на нас изумленно, один из них был черноволосый, с черными усиками и красным лицом здоровяка; другой же оказался худощавым, бледным блондином с голубыми, подслеповатыми глазами. Я снова закричала:

— Вот моя дочь, они ее погубили, Боже мой, они навсегда погубили мою дочь; она была ангелом, а теперь лучше б ее в живых не было. Да знаете ли вы, что они с нами сделали?

Тогда черноволосый поднял руку, как бы желая сказать «хватит», а потом повторил по-итальянски, но с французским акцентом:

— Мир, мир…

Я заорала:

— Да, мир, ничего себе мир, так вот каков ваш мир, сукины вы дети!

Тогда блондин что-то сказал черноволосому, видно, говорил, что я рехнулась, потому что покрутил пальцем у виска и улыбнулся. Тут я совсем потеряла голову и вновь завопила:

— Нет, я не рехнулась, вот, посмотрите, — и, швырнув наземь коробку с консервными банками, подбежала к Розетте, которая немного отстала от меня и неподвижно стояла посреди дороги со своей коробкой на голове. Розетта не двигалась, даже не глядела на меня, и я одним рывком подняла ее юбку, обнажив ее красивые ноги, прямые, стройные, белые; они были в сплошных ссадинах и царапинах. — Вот, смотрите, скажите сами теперь, рехнулась я или нет? — закричала я, уже не помня себя, в исступлении, сама испуганная видом Розетты. Но в ту же минуту я услышала, как машина на большой скорости прошла мимо нас, и, подняв голову, увидела, что она уже исчезает за поворотом.

Розетта по-прежнему стояла неподвижно, как статуя, с коробкой на голове и с поднятой рукой, которой она придерживала коробку. Мне стало страшно: а что, если она сошла с ума после пережитого, и я, поправив на ней одежду, спросила:

— Доченька, почему ты молчишь, что с тобой, скажи хоть что-нибудь своей маме…

Она ответила совсем спокойным голосом:

— Ничего, мама, все обойдется.

Я вздохнула тогда, потому что на самом деле опасалась, что она не в своем уме, и, немного воспрянув духом, спросила ее:

— Сможешь ты еще немного пройти?

Она ответила:

— Да, мама.

Тогда я снова поставила коробку себе на голову и зашагала вместе с Розеттой по шоссе.

Мы прошли еще с километр, а боль у меня в затылке становилась все сильней и сильней. Я почти теряла сознание, все у меня перед глазами стало черным-черно, и вдруг мне показалось, что погасло солнце. Под конец за одним из поворотов мы заметили круглый и поросший кустарником холмик, скрытый за горами повыше. На самой его вершине, среди кустов, виднелась лачуга, похожая на те, в которых крестьяне из Сант-Эуфемии держат скот. Я сказала Розетте:

— Сил моих нет идти дальше, да и ты, должно быть, устала: пойдем к этой хижине. Если там люди, то ведь они христиане и дадут нам переночевать, а нет никого — так тем лучше: мы там пробудем сегодня и завтра, передохнем — и снова пустимся в дорогу.

Она опять ничего мне не ответила, но это меня теперь не так взволновало, потому что я знала — она в своем уме и только никак не может прийти в себя, что и неудивительно после всего случившегося. Чувствовала я — стала она уже не та, что прежде, и что-то в ней дрогнуло: изменилось не только ее тело, но и душа. Хоть я мать, но не вправе была расспрашивать, о чем она думала; я понимала, что всю свою любовь к ней могу доказать, только оставив ее в покое.

Мы зашагали в сторону хижины по тропинке, которая вилась среди кустарников, и после долгого подъема добрались до места. Это была, как я и думала, пастушья хижина с каменными стенами, соломенной крышей, спускавшейся чуть не до земли, и деревянной дверью. Мы поставили наземь коробки и стали пытаться открыть дверь. Но она была заперта на большой висячий замок, да и сама была сбита из тяжелых досок: даже мужчина — и то не смог бы ее открыть. Покуда мы возились с дверью, из хижины раздалось тонкое-тонкое блеяние; похоже, что там были козы, но блеяли они слабо и жалобно, а ведь козы, сидя в темноте и стараясь выйти наружу, блеют сильно и злобно. Тогда я сказала Розетте: