Герберт Розендорфер - Письма в древний Китай

Прежде чем продолжить описание событий первого дня, хочу поблагодарить тебя за твое доброе, хотя и краткое письмо. Правда, указанного тобой лана серебра я не нашел – вероятно, только бумага способна безболезненно преодолеть расстояние в тысячу лет. Так что в будущем тебе, видимо... (Странно, что, обращаясь к прошлому, я еще могу упоминать о «будущем»...) И потом, я пока не нуждаюсь в деньгах. Я отдал господину Ши-ми всего один из пятидесяти бывших при мне ланов серебра, и он обменял его на местные деньги (я полностью ему доверяю). На эти деньги он и купил для меня одежду Ко-тунь и целую кучу других вещей и потом показал, жестами – если я правильно истолковал их, – что денег осталось еще много. Единственное, что мне действительно нужно, это наша бумага, способная перенести путешествие длиной в тысячу лет, потому что письма выходят довольно длинными, и мои запасы уже заканчиваются. Так что в следующий раз пошли мне, если сможешь, кипу чистой бумаги.

В остальном же я рад, что моя дорогая Сяо-сяо жива и здорова. Мне было приятно узнать, что она обо мне скучает. С какой бы радостью я взял ее с собой в это путешествие; но для нее лучше все же было остаться дома. Это будущее «здесь» могло бы оказаться для нее губительным.

Но продолжу мое повествование. Я проснулся в своей тюремной камере от того, что некий сердитый, хотя и не умышлявший зла великан отворил дверь и подал мне завтрак на жалком, до неприличия безвкусно сделанном подносе. Попробовав немного темно-коричневой массы, состоявшей, по всей видимости, из плохо пропеченного и пересоленного теста (к жидкости в непрозрачном сосуде, страшно горячей и издававшей незнакомый запах, я из опасения за свою жизнь даже не притронулся), я вернул поднос тюремщику. Он погремел ключами, очевидно, подавая мне знак; я оделся и последовал за ним. Он долго вел меня по шумным, грязным и пахнущим все той же затхлостью коридорам, долго находиться в которых ни я, ни ты не смогли бы. Однако здешние люди, кажется, не обращают внимания на этот запах. О запахах в здешнем мире вообще можно было бы написать целую главу. Даже господин Ши-ми, по-моему, никогда не слышал о благовонных курениях. Меня ввели в довольно просторную комнату. Там сидел человек – да, настоящий человек, хотя и походивший лицом на здешних великанов. Но глаза у него были иные. Я сразу понял и, наверное, не ошибся, что это – здешний судья и мандарин высокого ранга. Вначале, когда меня еще только ввели, вид у него был такой же недоуменный, как и у всех прочих. Но что я мог поделать? Если бы перед нами, в наше славное время, освященное правлением всемилостивейшего и высокочтимейшего Сына Неба, предстал человек, прибывший, скажем, из эпохи династии Шан [9], он вряд ли бы показался нам более странным и диковинным, чем приезжий из далеких западных провинций, где говорят на своем языке и соблюдают незнакомые нам обычаи. Так и я для здешних жителей оказался странен и непривычен, как какое-нибудь чужеземное животное или скорее даже как редкостный минерал. Но мы хотя бы знаем о тех императорах и поэтах, которые были за много лет до нас. А здесь никто ничего не знает. Эти люди не только не знают своего прошлого, но, кажется, не подозревают даже, что у них есть прошлое. Не понимаю, как могла между нами и ими за какую-то тысячу лет возникнуть подобная пропасть. Или, может быть, они действительно принадлежат к иной расе – расе чужеземцев, завоевателей, изгнавших или уничтоживших наш народ? Или это мы с тобой ошиблись в расчетах, и я вместо тысячи лет переместился на десять тысяч? Во всяком случае, это предположение объясняло бы хоть что-то.

Счастливее ли чувствуют себя эти люди без прошлого или, наоборот, несчастнее, мне еще предстоит выяснить. Знание прошлого, конечно, тоже может быть в тягость. Просто мне трудно представить себе народ, живущий лишь сегодняшним днем и не помнящий имен предков. Итак, судья или придворный человек, к которому меня привели, тоже попытался поговорить со мной – и тоже безрезультатно. Я несколько раз указал на себя, сопровождая жесты легким поклоном в три восьмых – мне показалось, что ранг у него никак не может быть выше двенадцатого, – и произнес свое имя, медленно и разборчиво: «Гао-дай». Он понял, улыбнулся и записал мое имя на бумаге, лежавшей перед ним (пишут они совершенно непонятными значками, к тому же странным образом не вдоль листа, а поперек, слева направо). Однако потом, к моему величайшему разочарованию, он велел отвести меня обратно в тюремную камеру. Если до сих пор среди моих чувств преобладало любопытство, то теперь оно сменилось отчаянием. Вряд ли хоть один человек на свете когда-либо чувствовал себя таким одиноким, как я. Заброшенный куда-то за тысячу, а то и за десять тысяч лет от своего времени, беспомощный в этом неописуемом сумбуре! Смогу ли я когда-нибудь найти место перемещения? Без чужой помощи – вряд ли. Ведь я не знал даже, на какое расстояние от него увезла меня повозка Ma-шин... Кто скажет, больше ли оно десяти тысяч ли или меньше? Ведь я был без сознания. Нет, думал я тогда, мне никогда больше не найти точку перемещения, эту единственную ниточку, связывающую меня с давно ушедшей в прошлое родиной. Правда, до возвращения оставалось еще восемь месяцев, но как я отыщу туда дорогу – один, без чьей-либо помощи, в этом сумбурном, шумном, не понимающем меня мире сероликих, большеносых крабов? Отчаяние мое было безгранично. Я уже представлял себе, как, выпущенный из тюрьмы, брожу по этому неуютному миру в поисках нашего моста... И не успеваю найти его к назначенному времени... И навсегда остаюсь здесь, в непроницаемом тумане, навеки отрезанный от родины, ото всех, и от тебя, мой друг, и от детей, и от любимой моей Сяо-сяо... Умерших тысячу лет назад, так что даже – прости меня! – не только костей, но и памяти от них не осталось.