Юрий Трифонов - Студенты

— А раны у меня были пустяковые, только крови много. Вижу, девчонка эта ни жива ни мертва от страха — ползти там опасно было, под огнем. Ну, приползла. А меня увидела — еще больше, верно, перепугалась. Весь я был в крови, лицо все залито, глаз не открыть… Она меня перевязывает, а у самой руки трясутся и голос такой испуганный: «Потерпите, товарищ, немного…» Ну, думаю, сейчас в обморок хлопнется! «Сама, говорю, терпи. Обо мне, говорю, не думай, а дело делай». В общем, кое-как перевязались. А у нее фляга была со спиртом, и вдруг я вспомнил — ночь-то новогодняя! Ни к чему это было, а тут вдруг, как хлебнул спирту, вспомнилось… Вот мы с ней, с той девчонкой рыжей, и отпраздновали Новый год. Один глоток за победу, другой — чтоб живыми остаться, а третий — чтоб еще встретиться когда-нибудь. И крепкий же спиртяга оказался.

— Да, все исполнилось… — сказала Рая задумчиво.

И многие вспомнили о своих встречах этого сурового военного года, только Левчуку трудно было что-нибудь припомнить. Он лежал тогда без сознания в мурманском госпитале со страшной раной в бедре.

— Ребята, и неужели снова… война? — вполголоса спросила Рая. — Когда вспомнишь все это…

— А ты хорошо помнишь «все это»? — спросил вдруг Левчук и встал, скрипнув протезом.

— Я? Еще бы… — тихо сказала Рая.

— Ну вот. И Петр, и Маринка, и я, и миллионы других людей очень хорошо помнят «все это». Вот потому-то и трудно новым гитлерам затевать войну.

— Так войны не хочется! Ну честное слово… — Рая даже сама улыбнулась: так внезапно, наивно вырвались у нее эти слова. — Ведь только мы отстроились, жизнь наладилась, и с каждым годом как-то все лучше, интересней… и столько хорошего впереди… Ведь правда же? И вдруг — опять…

Рая качнула головой и придвинулась невольно к Лагоденко, а он медленно, не глядя, обнял ее тяжелой рукой за плечи и буркнул, нахмурившись:

— Ничего, рыжик… Все будет добре.

И серьезно, задумчиво глядя на них, все почему-то вдруг замолчали. В комнате стало тихо на минуту.

— Ой, — Галя Мамонова вздохнула глубоко и подняла плечи, точно ей было зябко. — Ребята, не надо говорить о войне…

— А знаете, что мне пришло в голову? — сказал вдруг Мак оживленно. — Вот известно, что русский народ миролюбив. А мне пришло в голову, что доказательство тому есть даже в нашем языке. Смотрите: у нас согласие — мир, и вселенная, белый свет — тоже мир. Ведь этого, по-моему, ни в одном языке нет! Я сейчас перебрал в памяти по-немецки, по-французски, — нет, там два разных слова… Это примечательно, а?

— Да, примечательно, — сказал Спартак, вставая, и быстро зашагал по комнате, отбрасывая в сторону стулья. — А ведь в интересное время мы живем! Честное слово, вот вспоминаешь историю — не было еще такого интересного, великого времени на земле, а? Ведь старый мир рушится, трещит по всем швам, а новый — рождается на глазах! Наш мир! Мир мира! Подумать только, может, когда я кончу институт, меня попросят читать русскую литературу… ну, хотя бы в Китае! А?

— А меня в Индонезии! — подхватила Марина.

— Слушай, вполне возможная вещь! А, ребята?

— В Китае надо, во-первых, поднимать индустрию, — сказал Мак внушительно. — Это главное, а не преподавание литературы.

— Нет, прежде всего Китаю нужна реформа образования, — не менее авторитетно заявила Нина Фокина. — Четырехсотмиллионный народ, по сути, не имел возможности овладеть…

— Тише! Это великий народ! Я предлагаю тост! — громко сказал Спартак, шагнув к столу. — Тост! За всех, кто борется в Китае, Греции, Испании, Америке — во всем мире. За рыцарей коммунизма. За тех, кто в эти первые минуты Нового года думает с надеждой о нас. Вот… За этих отважных людей.

И они поднялись и выпили за отважных людей во всем мире, думая о них с восхищением и гордостью.

Гости Веры Фаддеевны — их было немного: брат Веры Фаддеевны с женой, сосед Аркадий Львович, одна ее старая подруга еще по Тимирязевке — ушли рано, в начале первого часа. В комнате остался неубранный праздничный стол, запахи вина, мандариновых корок и сладкий, ванильный запах пирога. В квартире на верхнем этаже еще продолжалось веселье: доносились приглушенные хоровые крики, отдаленно напоминавшие пение, в потолок беспорядочно, по-пьяному, стучали в пляске ногами.

Вадим принялся убирать комнату. Вера Фаддеевна лежала на своей кровати с закрытыми глазами — она утомилась от застольной суеты и того напряжения, с каким удавалось ей шутить, смеяться, принимать участие в разговорах и, главное, заставлять всех ежеминутно забывать, что она больна. Весь вечер она лежала, и праздничный стол был придвинут к ее кровати.