Юрий Трифонов - Утоление жажды

Я молчал. Он, не поднимая головы, листал бумаги. Это был наш третий или четвертый разговор за все время. Самое странное заключалось не в том, что очерк вытеснила другая статья (в газетной жизни это дело нередкое), а в том, что редактор не находил нужным сказать мне ни одного слова об очерке. «Может, здесь так принято? Из педагогических соображений? — размышлял я. — Может, здесь считается дурным тоном хвалить сотрудников? Однако интересно все же узнать его мнение. Сидеть вот так и молчать неделикатно, но и спрашивать как-то неловко. Получится, что набиваешься на комплимент».

Мои ноги стали действовать автономно, я встал и пошел к двери. И, уже подходя к двери, я спросил:

— Игорь Николаевич, а как вообще мой очерк?

Редактор поправил очки, но голова его опустилась еще ниже.

— Очерк не удался. Придется сократить в три раза.

— В три раза! Настолько он плох?

— Вы не поняли задачи. У вас была конкретная тема: недостатки в снабжении серных заводов. А вы описываете барханы, закаты, знойное марево.

— Да, но…

— Все это описано тысячу раз. Особенно здесь, в Туркмении. Вам кажется, что вы здорово нашли: «муаровые пески»? — Он вдруг поднял голову и булькнул коротким смешком. Я увидел его жесткие, темно-серые, как грифель, зрачки. — А ведь это нашли давно, лет тридцать до вас.

— Возможно, я не претендую… — пробормотал я, совершенно подавленный.

— Словом, ваша живопись здесь некстати. А полезная часть очерка потонула в ненужном описательстве. Сократить до семидесяти строк.

И он вновь, как дуло миномета, наставил на меня свое черное блестящее темя. Я кивнул и вышел.

В конце дня в комнату, где я сижу, заходит Саша и жестом вызывает меня в коридор.

— Наплюй, ерунда. Ну сократишь, эка штука! Ведь не шедевр же ты сочинил, верно?

— Безусловно.

— На той неделе дадут, не волнуйся. А гонорар все равно раньше двадцать третьего не получишь.

Мне кажется, он чуть-чуть, самую малость, даже рад тому, что у меня осечка.

— Да я, собственно, не волнуюсь.

— Послушай, приехала моя благоверная, она тебя хочет видеть. Приходи в субботу ко мне. Я не хотел говорить при Витьке, потому что Лера его не ахти. Верней, не его, а его половину, а одного Витьку приглашать неудобно.

Витька — Виктор Алексеевич Критский, литсотрудник отдела литературы и искусств, — сидит со мной в одной комнате. Он один из постоянных партнеров Саши по преферансу, хороший его приятель. Но — «Лера его не ахти».

Саша берет меня под руку и, слегка притянув к себе, говорит вполголоса:

— О моих приключениях в гостинице ты, разумеется…

— Ну, разумеется! Немедленно расскажу!

Он, подмигивая, наподдает мне кулаком под ребра. Ему нравится вспоминать о своих приключениях в гостинице. Он и сейчас заговорил об этом только затем, чтобы мне напомнить о них.

Когда я возвращаюсь в комнату, Виктор Критский сразу спрашивает:

— Замышляете сабантуйчик?

— Да не то чтобы…

— Приехала мадам?

— Ага.

Мне неловко, как будто я виноват в том, что Лера Виктора «не ахти». А Виктор, кстати, неплохой малый, начитанный, собиратель книг. У него порядочная семья: детей трое или четверо, старуха мать, жена, и он — единственный работник. Его называют «литературный комбайн». С одинаковой легкостью и быстротой Виктор пишет передовые, фельетоны, очерки на морально-воспитательные темы и новогодние сказки.

Он понял мою неловкость и Сашкину хитрость, но вовсе не обижен.

— Ну да, — говорит он, — у мадам день рождения. Где-то в августе. Интересного будет мало, я вам гарантирую.

В субботу поздним вечером я подхожу к дому Саши. На тротуаре под окнами сидят на стульях какие-то люди — я не вижу в темноте лиц, но слышу женские голоса, — и тут же, на асфальте, бегают и возятся малыши. Все наслаждаются парной теплотой вечера: она кажется прохладой после того, что было днем. Саша живет на втором этаже. Окно его комнаты распахнуто, как и все окна в доме, и свет, падающий оттуда, озаряет сердцевину большой акации с пыльной, бесцветной листвой. Из Сашиного окна несется музыка патефона. Что-то латиноамериканское. Вся улица слушает Сашину музыку.

Я иду через двор. Смутно различаю в темноте стоящую посреди двора кровать, на которой кто-то спит.

На лестничной площадке второго этажа стоят двое и курят. Один из них Атанияз, другого я не знаю.

— Знакомьтесь, — говорит Атанияз, — Михаил Иванович Аннаев. Это Петр Корышев, журналист.

— Слышал о вас от Саши, — говорит грузный туркмен в белой украинской рубашке и слегка протягивает мне свою ладонь, держа ее возле живота.