Лутц Зайлер - Крузо

В серой стене на море взревели дизели. Три средних корабля сумели синхронно повернуть бортовые пушки, трижды против часовой стрелки. Из песчаных окопов послышались храбрые свистки и испуганные возгласы. Кто-то улюлюкнул, как бывает в записях больших рок-концертов – один-единственный, дикий вопль, в записи преображенный в секунду загадочной вечности. Кто бы его ни испустил, тотчас пожалел: две из трех пушек повернулись еще раз, на сей раз только на девяносто градусов. Их темные жерла и маленькое круглое молчание целились теперь прямо на берег. На пляже воцарилась тишина.

Где Крузо?

На палубе средней канонерки появился матрос, замахал разноцветными флажками. Движения угловатые, вроде брейк-данса. Он стоял прямо в луче бортового прожектора. Маленькая фигурка, заметная лишь благодаря резким движениям. Никто из сезов не понимал этот танец, однако все глаз не сводили с гнома с флажками.

Разные формы и краски, суматошная игра из пестрых крестов и квадратов. При желании можно принять их за добрый или дурной знак. На носу корабля стояло название – «Фитте».

– Они называют его шефским кораблем, – буркнул кто-то рядом с Эдом, Индеец из «Островного бара», за много лет успевший об этом разузнать.

– Шефский корабль, – тихонько повторил Эд. Он тоже нашел себе шефа. А сегодня и сам стал вроде как шефом, или вспомогательным шефом. Сперва крещение, потом шефство. В сущности, здесь все основано на шефстве, думал Эд. Оно отменяет дружбу и чуть ли не сильнее любви. В него глубоко проникла обида, ведь в глазах Лёша происходящее на пляже наверняка было обидой.

Солдат, до пояса высунувшийся из люка БТРа, ответил на флажные сигналы матроса собственными флагами, которые ему, словно по волшебству, один за другим передавали наверх. Кто-то сидел в кабине и явно заранее знал ответы, знал, что будет дальше. Соленые брызги летели по пляжу, и Эд потер глаза.

Пока кентавр говорил, гном на корабле стоял, опустив скрещенные руки; при этом его почти не было видно. Без сомнения, флажный театр означал опасность, угрожал, но Эду он показался еще и обстоятельным, услужливым, беззубым и даже по-своему интимным. Странная меланхолия разлилась вокруг. Ты словно бы волею случая стал очевидцем последнего разговора последних представителей вымирающего вида о гибели мира. Хотя речь все же могла идти лишь о том, не стоит ли сжечь дотла кельнерский пляж с его холмами, окурками и презервативами, песчаными замками и кострищами, стойками из рыбных ящиков и тайниками со шнапсом, а заодно и всех сезов, весь этот никчемный, лишний сброд, – пустить враспыл, мелькнуло в мозгу у Эда.

Мало-помалу сезы вспомнили, что они, в сущности, народ бесстрашный, во всяком случае по сравнению с обитателями материка, и постепенно приблизились к костру, ведь на пляже между тем похолодало. Серые катера слились с темнотой, и пушки вскоре вроде как совершенно забылись, а может, сезы просто перестали придавать им значение. Как не слишком придавали значение всему, что им угрожало. Примитивная, однако впечатляющая мудрость, в которой Эд в эту минуту распознал тайную предпосылку их безмятежного бытия.

Действительно, они всё подходили, устраивались вокруг костра. Некоторые тащили с собой дрова. Они непринужденно заводили с солдатами разговоры и смущали их неиссякаемыми запасами алкоголя. Казалось, объясняли тем самым, почему исходная точка их свободы, по сути, неприкасаема, и это послание вскоре засияло в отблесках костра.

Эд и его потерпевшая крушение сидели с краю, в полутьме дюны. Кое-кто из солдат упорно таращился на ноги Хайке, поэтому он на мгновение притянул ее к себе – в конце концов ответственность по-прежнему на нем. В ту же секунду его охватило желание опять сделаться ее омывателем. Водитель БТРа тоже наблюдал за ней, но точно не разглядишь, костер отражался в ветровом стекле; у него горит лицо, подумал Эд.

Белокурый гитарист с зачесанными назад волосами, мороженщик из «Шиповника», сел рядом с Хайке и заиграл «Blowin’ in the Wind». У Эда мелькнула мысль, уж не все ли мороженщики заслуживают ненависти. Подошел Рембо, принес им шнапс. Эд хотел спросить его, где может быть Лёш и что здесь происходит, какое убогое предательство , но сперва не мог не выпить. Рембо рассуждал о регатах и морских парадах давно минувших лет («когда я был ребенком»), великолепные празднества с речами, шествиями, морским балом и гарнизонными оркестрами – слова «гарнизонные оркестры» дались ему с трудом, они состояли у него из двух отрыжек: «гаррр-рр-низонные орр-рр-кестры»…