Лутц Зайлер - Крузо

Тьма поглощала не все черты. Кое-кто из потерпевших крушение излучал большую уверенность и самонадеянность. Они были гордыми, без ожесточения, зато полны мечтаний и планов (главное воздействие острова). Иные разговаривали с Эдом, тихонько, шептали в темноту его комнаты, называли свое имя, с готовностью отвечали на вопросы, благодарили. Никогда ему не попадались такие, что норовили выспрашивать только его, без сомнения, благодаря выбору Крузо, его осторожности и его критериям, о которых Эд до сих пор не имел точного представления. Впрочем, некоторым крушение, кажется, не приносило радости, не обрывало их вечной жизненной скуки; они как бы лишь выполняли некую обязанность (пожалуй, быть счастливыми), следовали представлению о тоске, которое добралось до них вместе со слышным на всю страну зовом острова, но ничто не имело для них значения. С ними в комнату словно входил штиль. Они были насмешниками, и только. Были и другие, мнившиеся Эду падшими существами, с движениями замедленными и скованными предчувствием очередного поражения. Иные подолгу просто стояли в темноте у двери, не шевелясь. Как робкие, перепуганные животные, которые хотя и добрались до укрытия, но не могли ему по-настоящему доверять. Словно поневоле хранили тяжкий страх, думал Эд.

Если он притворялся спящим, то, случалось, внезапно испытывал огромное сострадание. Видел собственное бегство, поиски ночлега, читал в дыхании нелегалов собственные отчаянные мысли. Одни говорили во сне, отвернувшись лицом к стенке, говорили неожиданно громко, два-три обвинительных слова – и опять умолкали. Другие плакали, надолго задерживали дыхание и сглатывали, чтобы не разрыдаться. Эд никогда не знал, открыты ли у них глаза, смотрят ли они на него в потемках… Нет, ему повезло больше, и теперь он почти стыдился этого, и в такие мгновения ему не казалось неуместным заключить эти ночные фигуры в свои теплые объятия.

Уже давно он не нуждался в будильнике, время топить печь запечатлелось в мозгу, хотя масштабы его вдруг ускользали. Он хватался за дверную ручку и топал вниз – служебная лестница, двор, крошащиеся ступеньки, – только там, возле печи, в Черной Дыре, он вздыхал, глубоко вздыхал и одевался.

Теперь Эд вечерами подолгу оставался на берегу, чтобы рассказать в пещеру своей лисицы о ночных происшествиях – излить душу, как говорится. Перед заходом солнца он совершал нервозные, торопливые прогулки по холмам и по лесу на возвышенности. Часами бродил в разных направлениях под лучом маяка, надеясь никого не встретить.

Унижались не потерпевшие крушение, нет, унижался он сам. Чувствовал отвращение и слезы на глазах. Брал в руки фотографию Сони, чтобы вспомнить Г. (теперь он вспоминал ее довольно часто), но чувствовал одно только желание, и больше ничего. Г. словно бы опять вдруг полностью от него ускользала. Он сравнивал это с запахом давно отсутствующей пищи, был голоден, совершенно изголодался, даже более того: алкал. Воздержание оборачивалось своей противоположностью, боль и та была пропитана похотью. Своего рода недуг, на изнанке которого непостижимое злорадство заводило свои непристойные, алчные песни.

В двадцать два часа велосипедный патруль. Непрекращающийся тарахтеж (как издевательские, фальшивые аплодисменты), с каким двое солдат катили на великах по бетонным плитам дороги в деревню. Обрывки их разговора в порывах ветра, тусклый блеск автоматов в последних лучах дня. По этой дороге патрульные пересекут весь остров, до самого Хассенорта, выдающегося в море мыса, где возвели наблюдательную вышку, по словам Крузо оснащенную новейшей техникой. Бинокли, позволявшие в окружности трех морских миль распознать на пляже малейший волосок – и каждого беглеца. Вдобавок легкий пулемет и «боеприпасы, которых хватит на нас всех», как выразился Крузо.

Эд прижал лопатки к цоколю маяка. Огни Рюгена, так близко, словно можно дойти до них по воде, всего-то несколько шагов, постучать в окно и сказать: «Вот и я». Эд ощутил давнюю тоску по жилью, приюту для своей довольно-таки непонятной потерянности. От острова к острову, все дальше, дальше… Эд слушал голос, который это произнес, и хотел спросить, имеется ли в виду вся жизнь.

Согретый солнцем камень за спиной. Сперва он испуганно вздрогнул, чувствуя, как зашевелились волосы на голове. Потом мягкий, совершенно приятный нажим; он начался под веками и проник оттуда до мозга костей.

Был в нем, внутри.