Лутц Зайлер - Крузо

Боковая дверь профсоюзной гостиницы «Балтика» распахнута настежь. Обшитое темными панелями помещение, слабо освещенное, белые скатерти на столиках – точно паруса, полузатерянные в зале. Кельнер сортирует столовые приборы, наклонясь над опять-таки обшитым деревом ларем с отделениями для ножей, вилок, свечей. Эд опустил взгляд, прошмыгнул мимо. Да так и пошел дальше. Черно-белые плитки в проходе к холлу, символ прохлады и лучшей жизни.

Дверь отдела прописки. Секунду Эд помедлил, потом вошел в приемную. Женщина за письменным столом подняла голову и широко улыбнулась:

– Проходите прямо вон туда, прошу вас!

Видимо, она хорошо знала всю процедуру, поэтому Эд истолковал ее странную радость как неестественную, даже отчаянную попытку увильнуть от собственных обязанностей.

Дверь в заднюю комнату была лишь притворена, санинспектор вышел ему навстречу. На полдороге он, точно полицейский-регулировщик, вскинул руки вверх и впервые назвал свое имя: «Ребхун! Прошу». Правая рука указала на стул, очевидно предназначенный для Эда, левая – на его собственное место. Они сидели напротив друг друга, по обе стороны блестящего, продолговатого стола, вокруг которого стояли еще десять – двенадцать стульев.

– Как поживаете, господин Бендлер?

На миг у Эда невольно мелькнула мысль, как сдержанно и молчаливо в последнее время завтракал персонал. По торцам, как раньше, кок Мике и Кромбах, словно плацдармы. Один в поту, другой в облаке «Экслепена» и крема для лица. На стороне Эда только Рольф да он сам, разделенные несколькими пустыми стульями, ведь все садились на давние места. Слева от него отсутствовала буфетная чета, справа – Рене. Они сбежали от него, и виноват он сам… Порой эта мысль подавляла его.

– Господин Бендлер?

Инспектор был в черной кожаной куртке с массой практичных карманов. Поляризованные очки поблескивали мягким бежевым цветом. На стуле у торца стола стоял плоский «дипломат», будто председательствуя на их встрече.

Эд отвел волосы от лица, раны зажили. Он не знал, что ответить.

– Превосходное лечение у профессора Роммштедта, верно? Вы долго с ним говорили? Как он вам? Раньше у нас имелись там кой-какие проблемы, к превеликому сожалению, – ведь он выдающийся ученый, если вы понимаете, о чем я. Нам нужна наука! Больше чем когда-либо. Нужны руки, сердце и мозг! Вы, конечно, слышали о нашем микропроцессоре, тридцатидвухбитном! Это вам не хухры-мухры!

– Я был еще без памяти во время… лечения. И что я хотел сказать…

– Разумеется. Вы были без памяти, господин Бендлер. Но пожалуй, пришла пора очнуться. Как, кстати, дела у вашего друга, теперь, после его счастливого возвращения?

Эд смотрел в окно. Грязный, топкий двор с широкими, глубокими колеями, словно там долго ездил по кругу грузовик. Посреди грязного круга стояла отслужившая свое повозка, рядом – зеленый мотоцикл островного полицейского, со шлемом на руле. До моря максимум метров сто, но он его не слышал.

– Как вы теперь там управляетесь, в «Отшельнике»? И чем еще занимаетесь, к примеру, вечером? Опять стихами? Или карты чертите? Наглядные пособия для потерпевших крушение и бесприютных, как выражается ваш друг, ведь он славянская душа, заботливая и любящая, верно, господин Бендлер? Ну, выкладывайте, не скрывайте!

Ребхун [19] Rebhuhn ( нем. ) – куропатка. . Странный выбор, если фамилия вымышленная, думал Эд. Он спросил себя, нет ли в «дипломате» диктофона, который запишет всю самокритику, какую он подготовил с помощью своей лисицы. Перед глазами снова возник магнитофон «В-56», чешский магнитофон отца в шкафу-стенке, маленькие кнопки перемотки и ярко-красная кнопка записи – «Don’t Cry For Me, Argentina», Эд часто перематывал пленку назад, до этой песни и…

– Это я так, между нами, в общем-то. Не будь ваш друг насквозь славянином… или как это назвать, господин Бендлер?.. он бы давным-давно не гулял тут на свободе, вам ведь понятно? Или скажем так: советская юрисдикция. Отец в потсдамском русском городке, господи боже мой! Генерал! Но это вам давно известно. Все неприятности, вся работа на нас, на нашей шее, будто у нас тут Сахалин или Святая Елена! И не только на нашей шее, но и на вашей, на профессорской, на «Отшельнике», на всех, кого он втягивает в свой круг, и как раз эту опасность, господин Бендлер, вы, похоже, не сознаете…

Сперва голос диджея, его ненатуральный энтузиазм, который не останавливало даже спокойное, чуть колышущееся начало песни, он вечно портил первые такты. Но тогда Эд уже лежал на ковре, раскинув руки, в ожидании неземного голоса певицы по имени Джулия Ковингтон. Ему было четырнадцать, и, в сущности, он терпеть не мог все то, что можно называть шлягерами. Но теперь просто лежал на ковре, и вскоре на глазах выступали слезы.