Игорь Агеев: Неспортивная история [Сценарий, использовавшийся в фильме «Куколка»]

— И долго, — говорю, — отдыхать будем?

— Год… Может, больше года.

— Год?! — меня со скамейки будто кто пинком подбрасывает. — Да ведь через год… без тренировок… Не то что ваша Жукова, всякая мелюзга из подготовилки меня так обставит! Даже помост мести для меня никакой перспективы! Вы это понимаете?!

Вижу, что понимает. Не вчера же родился. Встает со скамейки, в глаза не смотрит. Как-то неловко по плечу меня похлопал и пошел вперед.

— Вадим Петрович!

Не оборачивается.

— Вадим Петрович!.. Вадим Петрович!..

Идет, руки в карманах.

— Ах ты!..

От бессилия, наверное, — вижу на земле какую-то палку, нагибаюсь и швыряю ему вслед. Палка летит по дуге и несильно, но все-таки попадает Вадиму между лопаток. Не оборачивается, не останавливается, только еще глубже втянув голову в плечи, уходит от меня все дальше и дальше…

Вот, стало быть, все теперь позади… Вернулась домой, к матери, в нашу халупу однокомнатную, наш малогабаритный сарайчик в Автово (есть такой район в Ленинграде).

Стою в прихожей этакой куклой неживой. Чемодан с вещами на полу, сумка через плечо. Мать меня прижала к себе, по спине гладит.

— Девочка моя… — приговаривает.

У нас на стене, напротив входных дверей, зеркало. Вижу там ее спину и свое отражение. Лицо мое, прямо скажем, особой радости по поводу возвращения в «гнездо родное» не выражает. Скорее наоборот — растерянная какая-то физиономия в зеркало смотрит.

— Ну, что?.. — Мать берет меня за плечи, разглядывает.

Пробую улыбнуться — не показывать же ей, что мне повеситься хочется.

— Раздевайся. — Мать поддевает мой нос пальцем, берется за чемодан и тащит его в комнату. — Ох, какой он у тебя тяжеленный, — щебечет. — Ты уж извини, что не смогла встретить. И так еле-еле у начальницы с обеда отпросилась.

— Ничего, я на такси…

Слушаю ее вполуха, снимаю сумку с плеча, расстегиваю куртку, продолжаю разглядывать себя в зеркале.

Мама у меня такая же низкорослая и некрасивая, как я. Выглядит, правда, молодо. Еще два-три года, и будем с ней, как две подружки…

— Я тебе тут специальный угол выгородила. — Тараторит без остановки. — Ширмой отгородила. Письменный стол приволокли вместе с тетей Зиной… Ты тетю Зину-то помнишь? — И, не дожидаясь ответа, дальше: — Ее Борька в армию ушел, так она его стол нам отдала. Мне, говорит, ни к чему, а твоя — пусть учится…

Куртку — на вешалку, шапочку вязаную с головы долой и в рукав. Снимаю кроссовки, вижу — шлепанцы для меня приготовлены, на коврике стоят. Шлепанцы так шлепанцы — залезаю. Чувствую спиной, мать в прихожую вышла.

— А что, — спрашиваю, — твой Сергей Иванович так больше и не приходит? Сбежал?

Мать смотрит не мигая, улыбка какая-то грустная.

— Боже мой, Танька, — говорит, — ты ведь у меня совсем взрослая стала…

Мне неловко от ее взгляда, руки вдруг лишними оказались. Сунула их в карманы джинсов, чтоб не мешали.

— А я рада, что так случилось. — И не понятно, о чем она, обо мне или об ее Сергее. — Вдвоем веселее…

Я на всякий случай кивнула, хотя какое тут веселье? Сейчас прямо в пляс пойду от радости…

— Иди руки мой, — говорит и идет мимо меня на кухню. — Сейчас кормить тебя буду. Домашние-то щи небось лучше интернатских?

— Хуже, — это я себе под нос буркнула. — Спасибо. — И тащусь в ванную руки мыть…

Сижу за столом, на кухне, в котлете ковыряюсь. Наконец, положила вилку, тарелку от себя отодвинула.

— Не хочешь? — Мать сидит рядом, щи уплетает.

Я башкой мотнула — спасибо, мол, не хочу.

Мать тарелку убрала, наливает в стакан молоко из пакета. Шустренько сгоняла к буфету, возвращается, а в руках плетенка, а в плетенке — булочки. Сдобные такие пампушечки, сахарной пудрой сверху присыпаны.

— Вот испекла твои любимые.

Ставит плетенку передо мной и снова к столу, щи доедать.

Смотрю на булки, сглатываю слюну.

— Мне нельзя, — говорю.

— Почему?

— Растолстею.

— Ну и что? — удивляется.

— Мне форму держать надо.

— Зачем? Теперь-то зачем?.. Сейчас понимаю, это у нее случайно тогда вырвалось. Да и она, впрочем, сразу сообразила, что глупость спрашивает. Только мне-то ее «зачем», как соль под кожу. Губы поджала, плетенку от себя толкнула так, что все булки по столу. Вскочила и к окну. Стою, подоконник сжимаю, смотрю на улицу, главное — не разреветься.

— Господи, Танюша. — Мать сзади подошла, руку на плечо положила. — Ерунда всё это, я тебе скажу. Разве в этом дело? — Вздохнула. — Все еще впереди, жизнь-то не кончена. Она ведь у тебя только-только начинается.