Джоджо Мойес - Где живет счастье

Теперь он уже злился. Его лицо побагровело. Она попыталась сосредоточиться на том, что он говорит, но неожиданно почувствовала некие тревожные сигналы, настроенные на невидимую материнскую частоту. И потеряла нить разговора.

– Знаешь, так приятно видеть тебя таким красавчиком. – Ей отчаянно хотелось прямо сейчас встать и уйти. Она может убежать, вынуть Сюзанну из этой ужасной допотопной коляски и просто исчезнуть. И никто ничего не узнает. Можно, к примеру, поехать в Брайтон. Или занять денег и уехать за границу. В Италию. Они там, в Италии, любят детей. Она открыла рот и не узнала своего голоса, так как голова была занята совсем другим. – Ты всегда выглядел роскошно в этом костюме.

Теперь она уже отчетливо слышала плач Сюзанны, и все остальное вдруг сделалось несущественным.

– Афина! – возмутился он.

И тут рядом с их столиком возникла толстуха с ее наглой рожей. Она явно обратила внимание и на отсутствие обручального кольца, и на нетронутую еду на тарелке.

– Простите, мадам, но ваш ребенок плачет. Вы должны пойти забрать малышку.

Как выяснилось позже, дальнейшие события практически стерлись из ее памяти. Она помнила только побелевшее, опрокинутое лицо Дугласа, помнила, как взяла на руки Сюзанну, отчетливо понимая, что держит дочь в последний раз, а потому стараясь не смотреть на это крохотное личико. А тем временем Сюзанна, словно предчувствуя неизбежное, беспокойно заворочалась, и Афина принялась ее укачивать, радуясь возможности скрыть от всех трясущиеся руки.

А затем был тот трагический эпизод, который она страстно хотела забыть, эпизод, память о котором преследовала ее во сне и наяву, эпизод, оставивший у нее в душе зияющую пустоту и неизбывную тоску по потерянному ребенку.

Практически не отдавая себе отчета в своих действиях, Афина Фэрли-Халм взяла ребенка, которого любила чистой незамутненной любовью (она сама от себя не ожидала этого), и отдала это маленькое, почти невесомое, завернутое в одеяло создание мужчине напротив.

– Афина, поверить не могу, что ты…

– Пожалуйста, пожалуйста, Дуглас, дорогой! Я не могу сейчас ничего объяснять. Честное слово! – Слова, налившись свинцовой тяжестью, застревали в горле, пустые руки напоминали о ее предательстве.

– Ты не можешь вот так взять и оставить у меня ребенка…

– Ты ее полюбишь.

Он держал малышку очень бережно, очень осторожно, заметила Афина, и ее пронзило острое чувство благодарности к этому мужчине. Она знала, он не подведет. Господи, прости мне мой грех, мысленно взмолилась она. Еще немного – и она, казалось, потеряет сознание.

На секунду ее охватила паника, что он все-таки откажется. Но другого выхода не было. Тони именно так говорил, неоднократно.

Она сама постелила себе постель.

Она накрыла его ладонь прохладной рукой, пытаясь передать свои чувства одним умоляющим взглядом:

– Дуглас, дорогой, разве я когда-нибудь тебя хоть о чем-нибудь просила? В самом деле?

Он растерянно посмотрел на нее, и это неприкрытое смятение, беззащитное выражение его лица сказали ей, что он сдался. Что он будет заботиться о Сюзанне. Любить ее так, как его самого когда-то любили в детстве. Пожалуй, что ни делается, все к лучшему, сказала себе Афина. Да-да, к лучшему. Как будто уговорами она могла заставить себя в это поверить. Она с трудом встала и с высоко поднятой головой направилась к выходу; ей казалось, что она вот-вот упадет. Стараясь не думать о том, что оставляет позади, она просто механически переставляла ноги, пока шум ресторана за спиной окончательно не стих. Ей очень хотелось оставить что-нибудь Сюзанне на память. Маленький знак любви. Но у них ничего не было. Все ценное было продано, чтобы купить еды.

До свидания, дорогая, мысленно сказала она, увидев впереди дверь ресторана; высокие каблучки громко цокали по каменной плитке пола. Я вернусь за тобой, когда дела наладятся. Обещаю.

Да, что ни делается, все к лучшему.

– Неужели ты даже не хочешь сказать «до свидания»? – донесся до нее голос Дугласа.

И Афина, чувствуя, как ее решительность тает прямо на глазах, побежала что было сил.

Никогда такого не видела, уже позже рассказывала гардеробщица сомелье. Эта высокомерная девица, та самая, черноволосая, завернула за угол, села на тротуар и разрыдалась так, что у нее, казалось, вот-вот разорвется сердце. Гардеробщица видела ее, когда выходила подышать свежим воздухом. Сидела съежившись у стены и выла, точно собака. Не обращая внимания на прохожих.