Сара Уинман - Дивная книга истин

Со мной?

Да.

Ну, меня отправили в Лондон, где я росла в семье отцовской сестры и ее мужа. К тому времени было ясно, что отец едва ли в состоянии позаботиться о самом себе, не говоря уж о младенце.

В какой части Лондона вы жили?

Не могу сказать. Помню только большой дом, где было мало света, но очень много Бога и еще полным-полно всяких вещей . Они дали мне все, что мог бы пожелать ребенок, включая новое имя, которого я вовсе не желала: Этель.

По-моему, тебе не подходит имя Этель.

Совсем не подходит, верно? Отца я снова увидела только в десятилетнем возрасте. Это было все равно что встретить чужого человека – правда, со смутно знакомой улыбкой.

А он какую жизнь вел все это время? – спросил Дрейк.

Об этом я могу судить только по слухам и домыслам.

Я не стану придираться к деталям.

Так будет лучше, сказала старуха, благодарно кивнув. Что ж, по слухам, отец очень сильно переменился после маминой смерти. Прежде от него никто не слышал ни единого грубого слова. И вдруг он превратился в человека, полного ненависти, – и большей частью эта ненависть была направлена против Бога. Хотя мне кажется, на самом деле он ненавидел собственного отца, который был суровым и набожным человеком, а уже в зрелом возрасте занялся медициной. Хотел обеспечить себе спасение как на том, так и на этом свете.

Дивния отпила из стакана и пыхнула трубкой.

На чем я остановилась?

Бог… медицина… твой отец…

Ах да. И мой отец должен был пойти по одному из этих двух путей.

И какой он выбрал?

Никакой. Он даже и не думал выбирать. С одной стороны, он всегда боялся Бога, а с другой – всегда боялся крови. Он получил свою долю наследства и подался в море. Сколотил приличное состояние на торговле индиго. И так случилось, что вскоре после смерти мамы он проснулся поутру и в первый же момент увидел за окном храм Божий. Это было как внезапный удар по больному месту. С той поры доброта вызывала у него отторжение, а от вида цветущих колокольчиков он просто впадал в бешенство. И всякий раз в конце дня, когда мир вокруг затихал, отца охватывал ужас при мысли о пустоте его одинокой жизни. Он молился о знаке от моей мамы, молился день и ночь о позволении покончить счеты с жизнью.

И он его получил? – спросил Дрейк.

Нет. Вместо этого пришло позволение жить . Однажды утром его разбудил жуткий звук со стороны моря. Он поспешил к берегу, думая, что там сел на мель пароход. Но оказалось, что шум издавала крупная косатка, застрявшая между скал и обдиравшая свою кожу в попытках освободиться. Отец воспринял это как знак и на следующее утро, заперев лодочный сарай и вместе с ним то немногое, что еще оставалось живым в его сердце, отправился в путь. Через три часа на него обрушился проливной дождь. Еще через милю над морем появилась двойная радуга. Он заметил, что больше не ощущает ни горечи, ни злости. Вместо этого в нем начали с болью пробиваться первые ростки того, что он впоследствии назвал «свободой». Много миль отпечаталось на подошвах его ботинок – болотная трава и песок, вся история полуострова слой за слоем, как ископаемые останки, как многократно повторенные молитвы. Он добрался до Майклс-Маунта [19], обошел вокруг острова и вернулся на большую землю, успев до наступающего прилива. Потом по скалистым утесам достиг Лендс-Энда [20]. Он часто спал стоя, прислонившись к скале или стене, и ноги его при этом подергивались, как будто видели свои собственные сны о беспрерывной ходьбе. А с рассветом он продолжал путь, никогда не останавливаясь для разговора со встречными людьми – разве что поднимет шляпу и односложно поприветствует, – так что его ноги все время были в движении. Он прошагал две тысячи миль, шесть раз обойдя по периметру все графство. Это заняло девять лет. Он видел лунные затмения и резвящихся в море дельфинов. Он видел кораблекрушения, когда взбесившиеся волны поглощали десятки моряков. Он учился у мудрых старух, владевших древними знаниями и секретами, и методом проб выяснил, какие травы действуют на него благотворно, а какие идут во вред. Он научился отыскивать пресную воду там, где не было никаких источников. Он научился облегчать страдания умирающих. И только тогда, после стольких лет скитаний, его ноги наконец-то остановились. Он присел на валун у самого края земли и стал смотреть, как солнце опускается за горизонт. И он понял: чему-то приходит конец. Я думаю, сказал он себе, что это конец скорби. А когда небо окрасилось золотом, он ощутил блаженное спокойствие. Он подумал: Где-то между Богом и медициной должно быть место для меня. И он заключил эту мысль в перламутровый медальон, висевший у него на шее, – вот этот самый.