Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

— Да, беда с этого вина, — протяжно, будто желая испустить из себя всю кручину, вздохнула Варуша, обернувшись к молодым. — Вот измыслил же сотона на нашу погубу…

— Тятя мой, покойничек, Царство ему Небесное, говорил, вроде, по Святому Писанию, – вспомнила мать: – дескать, научил той пианый бес человека, како растити солод и брагу делати… Тако умудрил его бес на погибель православныим христианам…

Варуша, дивясь материной памяти, согласно кивала головой.

— Я уж, верите, не верите, один раз до того дошла, что налила в бутылку керосину, собралась, думаю, подожгу винополку…

— Ну и посадили бы в кутузку, — фыркнул отец. – И чего бы добилась?!

Алексей засмеялся, вспомнив потеху:

– Меня Марина как-то затащила в театр оперный. «Молодую гвардию» казали. И вот Олег Кошевой поет – Алексей, вскрылив руками, густо пропел: – «Налей мне, мама, керосина, фашистский штаб пойду я подожгу…»

— Фашистский штаб и есть – виноплока клятая… Сожгла бы, да глянула на ребят, жалко стало, не охота сиротить, сама в сиротах мыкалась. А то бы спалила. Прямо какое-то помрачение нашло. Да ить заново б отстроили, опять заторговали. Вот продуктов добрых нету, а водки хошь залейся.

— Помнишь, Варуша, как в девках пели? — мать не сводила с подружки заслезившихся глаз. — Чем за зюзю выходить, лучше в девках век прожить.

— Знатьё бы, что так выйдет, дак за версту бы зюзю оббежала. Да ить до войны и в рот не брал эту погань, на дух не переносил, гори она синим полымем. Всё это война, будь она трижды проклята. Извередила мужика… — Варуша не сдержалась и заплакала.

Отец засомневался в такой причине:

— Война… Вон сколь фронтовиков пришло, и никакая холера им не сделалась. Живут, как люди. Выпивают, ежели повод какой, а чтоб так без памяти хлестать эту заразу, Боже упаси. Вон каки хоромины себе отгрохали.

— До того он меня довел своей пьянкой, – промакнув глаза уголком опущенного на плечи, печально-черного платка, продолжила Варуша, – что в городе была, завернула в тамошнюю церквушку. Я же крещенная… Старуха одна присоветовала: дескать, святому Вонифатию Милостивому поставь свечку и так помолись – на зубок помню, – и Варуша, хвастая своей памятью, забубнила, словно стихи, с попомарской монотонностью: – О, Пресвятой Вонифатий, милостивый раб Милосердного Владыки! Услышь, прибегающих к тебе, одержимых пагубным пристрастием к винопитию, и, как в своей земной жизни ты никогда не отказывал в помочи просящим тя, так и теперь избавь несчастного раба Божия Миколая… Помоги ему, Угодниче Божий Вонифатий, когда жажда вина станет жечь его гортань, унистожь его пагубное желание, освежи его уста небесною прохладой, просвети его очи, поставь его на скале веры и надежды…

Устав слушать, как Варуша бубнит, словно ранешний дьчок, отец насмешливо, ведая ответ, спросил:

— Ну и чо, помог тебе Вонифатий? – ведая ответ, насмешливо спросил отец.

— Кого там?! – отмахнулась Варуша. – Как лил эту холеру в глотку ненажорну, так и…

— По вере нашей всё, Варенька… – вздохнула мать, покосившись на хмелеющего отца.

Разговор против выпивки стал уже нешуточным, принял суровый и осудительный характер, но это не мешало честной компании выпивать, достав из-под стола вторую бутылку.

— Пить надо с умом, — рассудил и Алексей, — по праздничкам или дело какое провернуть. Не подмажешь, не поедешь. Кругом бутылка нужна…

— А у нас как привадились, – засмеялся отец. — Пить пока шапка не слетить. С умом-то оно, конешно… Мужик умён – пить волён, мужик глуп пропьет и тулуп, и свой пуп.

— Хошь с умом, хошь без ума, все равно до добра не доведет,— обреченно покачала головой мать. — А праздников ноне через день да кажный день. Новые отмечам, старые престольные не забывам и без бутылочки за стол не садимся. А как раньше баяли: лонясь гуляшки да нонясь гуляшки — пойдешь без рубашки, в однех галяшках. Я, Варуша, третиводни спрашиваю у твоего мужика: что у тебя, Никола, нонесь за праздник? Смеется: дескать, перенесение порток с одного на другой гвоздок. То-то и оно, что перенесение… поднесенье. Так и без последних порток можно остаться.

— А я вот другой раз подумаю, подумаю, дак и тоже бы запила, — неожиданно высказалась Варуша. — Поневоле запьешь от такой жизни. В досельно-то время баба ежели страдала, мучалась, путней жизни не видала, дак хошь верила, что на том свете слезы окупятся, даст ей Бог за страдания вечное блаженство. А теперичи все талдычат, что там ничо нету, а за что тогда и страдать, мучиться. Раз удачи нету, дак хошь выпить, чтоб не видеть эту жизнь растреклятую.