Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Но вот теперь, когда Гоша обозвал Спасителя чуть ли не «жидом», она разумением своим понимала, что у Бога нет нации, Он лишь воплотился в богоизбранном еврейском народе, христолюбивые сыны которого, внемля святым словесам пророков своих, ждали Мессию; но когда явился Христос и учил, многие из народа израилева, искушенные дьяволом с его золотым тельцом, не приняли Христа и ревели Пилату, чисто коммунисты на маевках: «Распни Его на кресте!..» Чуяла все это бабка Маланья, но не умела толковать словами, да и не шибко и хотела, а посему отговорилась так-сяк:

— Оно, конечно, еврей еврею рознь. Есть и добрые, которые не жиды… Одни Христа ждали, другие своих пророков побивали…

— О!.. – Гоша победно вознес кверху палец. – Как во всяком народе, и таких и сяких вдосталь… Дак вот, те, которые кулачили да ваших попов разгоняли, те за бедных горой и стояли. По царским тюрьмам да каторгам страдали, потом за русский народ от белой сволочи муки да погибель принимали… Чтоб мы счас жили, не тужили.

3

Старухе обрыдло Гошино блядословие, и чтоб осадить того, увести разговор в сторону, спросила: мол, Силу Анфиногеныча-то поминаешь.

— Поминать, как он, кровопивец, над матухой изгалялся?.. Я подрос-то, своротил тятьке санки набок, — с тихим и радостным злорадством припомнил Гоша.— От тоже семейско отродье, а!

Бабушке Маланье чесалось высказать ему сгоряча: да какой к лешему твой тятя семейское отродье, коль еще в парнях шатнулся от родовы, да и та отбилась от коренной семейщины, в скрытники пошла; а потом, опять же молвить, и какой он тебе тятька, ежели мамка тебя, Хуцана, прижила от проезжего молодца, — хотела это старуха выговорить в сердцах, но, видимо, посовестилась, придержала язык за зубами.

— А тятькиных братовьев, этих скрытников клятых… Ипата с Харитоном… за хохол да рылом об стол. Все-ех к стенке поставил мой…— он чуть было не ляпнул: тятя, но поправился — комиссар Самуил Моисеич.

— А почо отца-то ихнего забрали, Анфиногена старого? Чо он вам худого содеял, свята душа на костылях…

— Свят да больно лохмат. Народ булгачил…

— Деда своего, Хуцан, не пожалел…

— Да-а… – скривился Гошка, — я их родову сроду за родню не почитал… Дед Анфиноген-то был ишо та птица… Громше всех ревел про анчихриста со звездой во лбу. «Этого в перву голову, чтоб народ не сомущал», — велел Самуил Моисеич… О, мужик, дак мужик был — Лейбман-Байкальский! — Гоша загнул над столом толстый палец, и чуть не проболтался, что на сыновьих радостях хотел было поменять фамилию с Рыжакова на Лейбмана — имел на то кровное право, и теперь величался бы Георгий Самуилыч Лейбман, а может, и — Лейбман-Байкальский, но бывший катаржанец отговорил наблуженного сынка менять жеребца на переправе.

4

Многие в Еравне путем и не ведали, что за птица Самуил Лейбман… позже стал зваться: Лейбман-Байкальский, а потом с неведомого перепугу и вовсе Львом Байкальским… не ведали, что это за ворон, кружащий над приозерными селами и деревенями, зыркая добычу черным оком, и не знали, какого он роду и племени и кому молится, лишь старики баяли, что родом он, нехристь, с чужедальних Могилевких краев, но в тутошних степях и лесах уже рыскал, в каторге царской кайлом махал, в Укыре на поселении жил; а уж во пору великой порухи и каинова братоубийства высоко над народом кружил, чисто ворон, зрящий падаль; и по желтой степи, по синеватым гольцам и таежным урманам вилась ославушка, как похаживал в галифе багрецовом, в кожане с ремнями, как помахивал вороненым револьвертом да потряхивал крепких хозяев — кулаков, сказать; и зорил православный народишко, не давая потачки ни рассейским, ни семейским, а уж казачков, тех изводил под корень, как они есть — охальная контра и заплот царя-душегубца. А уж как извел, пустил по миру крепкого мужика, так и уездный собор своротил… не церковь была, лебедь белая… и ведь столь пособников среди мужичья нашлось, прости им Господи. Ежли бы не слетелись пособники, навроде Гоши Хуцана, чего бы один-то утварил?! А пособников сгуртился легион…

Но и на старуху бывает проруха, — и на ворона управа сыскалась: Сталин объявил Льва Байкальского злейшим врагом народа, в чем народ и не сомневался, — и упек сердечного, таракана запечного, в кутузку, а после сунул в зубы кайло каторжанское и велел земелюшку грызть на севере… Поговаривали, что Гоша Хуцан с перепугу сдал своего батьку единокровного вместе с потрохами, нагородил три короба и маленьку тележку, что было, а чего и быть не могло. Крепко подфартило Самуилу Моисеевичу: и царской каторги хлебнул, и сталинскую испробовал, да там и загинул навек. Хлопнули, поди, врага народа, в распыл пустили, чем тот раньше и сам промышлял. «Любил бороды драть, люби и свою подставлять, – рассудили деревенские мужики, – Оно ведь и комары кусают до поры…» Гоша Хуцан, в лихое время чуть было не поменявший фамилию с Рыжакова на Лейбмана, тут облегченно перекрестился про себя. Пронесло…