Элена Ферранте - История нового имени

— Я буду у тебя через десять минут.

Она узнала этот голос и даже не очень удивилась.

— Хорошо. — И тут же добавила: — Энцо!

— Да?

— Ты не обязан.

— Я знаю.

— За всем этим стоят Солара.

— Плевал я на Солара.

Он пришел ровно через десять минут. Поднялся в квартиру. Лила сложила свои вещи и вещи Ринуччо в два чемодана. Украшения, в том числе обручальное кольцо, она оставила на столике.

— Я ухожу отсюда во второй раз, — сказала она. — Но больше никогда не вернусь.

Энцо рассматривал квартиру, в которой никогда раньше не был. Лила дернула его за рукав:

— Идем скорей, вдруг Стефано нагрянет?

— Ну и что? — ответил он.

Энцо разглядывал предметы, которые казались ему ценными: вазу, пепельницу, столовое серебро. Он перелистал блокнот, в который Лила записывала, что нужно купить в дом и для ребенка. Потом он бросил на нее вопросительный взгляд и спросил, хорошо ли она подумала. Он объяснил, что нашел работу на заводе в Сан-Джованни-а-Тедуччо и снял квартиру — три комнаты, но кухня темновата.

— Такой роскоши, как со Стефано, — добавил он, — у тебя больше не будет. Я не смогу тебе ее дать. — Он немного помолчал, а потом спросил: — Может, ты боишься? Может, ты все-таки не уверена?

— Я совершенно уверена, — ответила Лила, торопливо подхватив на руки Ринуччо. — И я ничего не боюсь. Пошли отсюда.

Но Энцо все медлил. Он вырвал из блокнота листок и что-то на нем написал. Листок он положил на стол.

— Что это?

— Адрес в Сан-Джованни.

— Это еще зачем?

— Мы же не в прятки играем.

Наконец он взял чемоданы и начал спускаться по лестнице. Лила заперла дверь, оставив ключ в замке.

Я ничего не знала про Сан-Джованни-а-Тедуччо. Когда до меня дошла весть, что Лила переехала туда с Энцо, единственное, что мне вспомнилось, — это то, что там располагалась колбасная фабрика отца друга Нино, Бруно Соккаво. Это воспоминание всколыхнуло во мне горькие чувства. Я уже давно не думала про то лето на Искье, а тут вдруг осознала, что счастливые картины, оставшиеся от того времени, давно поблекли, а все, что случилось тогда неприятного, напротив, проступило отчетливее. Звуки и запахи, связанные с тем летом, вызывали во мне отвращение, но, как ни странно, мучительнее всего — до слез — было вспоминать про вечер на пляже с Донато Сарраторе. Лишь непереносимая боль, причиненная тем, что происходило между Лилой и Нино, могла объяснить, почему приключение с Донато доставило мне удовольствие. Спустя время я поняла, что мой первый сексуальный опыт — в темноте ночи, на холодном песке, с жалким ничтожеством, да еще и отцом человека, которого я любила, — был катастрофическим. Память о нем заставляла меня содрогаться от стыда, и этот стыд был далеко не единственным, который жег меня изнутри.

День и ночь я работала над дипломом и приставала к Пьетро, вслух зачитывая ему готовые куски. Он с готовностью слушал меня, покачивая головой и наизусть цитируя отрывки из Вергилия и других авторов, которые могли мне пригодиться. Я записывала каждое его слово, а потом раздумывала над своими записями, все больше раздражаясь. Меня раздирали противоречивые чувства. Я нуждалась в помощи Пьетро, но мне казалось унизительным просить его о ней. Я была ему благодарна, но словно бы через силу; особенно меня бесила его манера вести себя так, чтобы я не чувствовала себя перед ним обязанной. Больше всего я боялась встреч с научным руководителем, который у нас с Пьетро был один; иногда он принимал нас вдвоем, иногда я приходила на консультацию перед Пьетро или сразу после него. Нашему профессору было лет сорок; это был серьезный, внимательный, порой даже любезный человек. Я отлично видела, что к Пьетро он относится так, будто у того уже есть своя кафедра, а ко мне — как к обыкновенной студентке, пусть и отличнице. Часто я от злости, из гордости или боязни признать собственную неполноценность, отказывалась обсуждать с профессором свою работу. Я должна превзойти Пьетро, внушала я себе. Да, он знает кучу всего, но он — просто серость, лишенная всякого воображения. Методичность, с какой он работал и к какой пытался приучить меня, казалась мне свидетельством его ограниченности. Зато я без конца перелопачивала написанное, хваталась за вроде бы свежую идею и переделывала все с самого начала. На консультациях научный руководитель, выслушав меня, одобрял мою работу, но никогда не вдавался в подробности, как будто все это была игра и он соглашался, что играю я неплохо. Я быстро поняла, что Пьетро Айрота — человек с будущим, а я — без.