Уильям Берроуз - Западные земли

Улица словно плот, угол Першинг и Уолтон… угол отрывается и уплывает сквозь деревья, рыболовы удят прямо с тротуаров, слегка покачивается листва, белка застывает стоп-кадром, старые декорации обветшали, они осыпаются со страниц, волны накатывают на волноломы, старые фотографии скручиваются и рассыпаются на клочки… желтое мерцание фонарей, гигантские листья, они едят розовый торт, лист картона отрывает от стены поднимающимся ветром, пирсы размываются прибоем, развалины дома, дождь, серое небо.

Посмотри на этот летательный аппарат, похожий на подержанный автомобиль или самолет, изношенный милями пути и трагическими ошибками. Ничего, в одну сторону долетит, утешаешь ты себя. Аппарат называется «Дай Бог Доберемся».

– Джо, похоже, крыло отваливается.

– Оба крыла, босс.

– Что ж, тогда залатай их.

(Он раньше был большим воротилой, никак не может привыкнуть к тому, что его космический корабль пришел в упадок; если «упадок», конечно, достаточно сильное слово для того, в каком состоянии находится эта колымага.)

– Залатать? Чем, босс? Пластырем и жевательной резинкой? А чего бы тебе самому не надеть страховочный пояс и не поступить по-мужски? Вылезай и латай сам.

– Я? Что?

И тут до него начинает доходить. Эти старые денежные мешки во многих отношениях хуже полковников КГБ.

Ким паясничает и кривляется, напялив на себя капитанскую фуражку. Он одновременно находится в глубоком космосе посреди студеной темноты, и в то же время в своем городе, который похож на кусок реквизита. Город Лоуренс продается целиком, и кто-то его покупает – то ли русские, то ли кто-то еще. Единственное, что связывает Кима с Землей в настоящий момент – это кошки; в то время как сцены из его прошлой жизни лопаются у него перед глазами, словно мыльные пузыри, улетают через Кошачий Лаз, в котором видны нерегулярные вспышки, которые то появляются, то исчезают. Он слегка касается пульта управления, чтобы воскресить отдельные моменты покоя и волшебства, такие, как маленький зеленый северный олень в Форест-парке, маленький серый человечек, который играл в построенном мной домике из кубиков, а затем выскочил через тут же растворившийся в воздухе кошачий лаз.

Двери повсюду, со всех сторон… пруд в сумерках, прыгает рыба, кот вспрыгивает ко мне на колени и упирается лапой в живот…

Эта жара и покой, эти мирные сцены…

Интересно, выпивал ли Вордсворт? А может быть, он был тайным опиоманом? Опоясывающий лишай, ясное дело. Мы – люди светские, мы все понимаем. А может быть, он был заурядным английским педофилом?

– А вот тебе фартинг, Люси.

– Ух ты! Целый фартинг, сэр, и все мне?

– Да, моя сладкая уточка, все тебе. (Все тебе, если ты мне дашь.)

– Что стряслось с моим сахарочком?

– Ах, понимаете, сэр, надвигается зима и мне нужно новое пальто.

– Но я тебе уже покупал пальто в прошлом году.

4 января 1986 г. Мне снится, что я снимаю комнату на двоих вместе с Иосифом Сталиным. Комната представляет собой альков, расположенный сбоку от коридора, ведущего в ресторан. Дело происходит в Чикаго, хотя город на Чикаго совсем не похож. Он похож на кинодекорацию, окутанную серым туманом. На другой стороне реки – восточная часть Сент-Луиса, сорняки растут на потрескавшихся мостовых, маленький заповедник в духе двадцатых годов… повсюду протянуты телеграфные линии, запах пароходного дыма и заросли, в которых живут бродяги.

Я смотрю на Сталина и понимаю, что руки этого человека по локоть в крови миллионов жертв. Разумеется, он приказал бы меня убить с такой же легкостью, как и любого другого представителя разлагающейся буржуазии. Но этот Сталин настроен дружелюбно и совсем не похож на того Сталина, которого я знаю по фотографиям и киножурналам. Он тоже невысок ростом, но не носит усы. Мой Сталин средних лет, небрит, плохо одет и неопрятен.

– Логово медведя находится в Чикаго.

А это уже цитата из последовательности снов, виденных мной в Танжере в 1963 году. В то время я не понимал ее смысла. Не понимаю и сейчас. А вот еще один:

– Капитан Берне был арестован сегодня в связи с убийством, произошедшим в море на подходе к Чикаго. Свидетели на берегу наблюдали яркую вспышку, произошедшую в момент ареста.

– Жизнь – это мерцающая тень, начинающаяся с боли и ею же кончающаяся, – сказал мне как-то во сне Иэн Соммервиль.

А что это за дрянь ест дядюшка Джо? Что-то черное, похожее на кровяную колбасу. Я не могу оторвать взгляда от этого процесса, который кажется мне символом массовых убийств. Тяжелее всего даются первые несколько сотен тысяч. После этого, как утверждают, дело идет все легче и легче. Эта жирная пища, которую он ест, не вызывает у меня никаких чувств – ни плохих, ни хороших. Он мне даже не отвратителен.