Олег Азарьев: Экзамен

«А может, ему просто нравилось видеть, как эти черви, эти вопросы грызут меня? — рассуждала Марина Петровна. — В отместку за то, что я вышла-таки за него замуж, но так никогда и не любила его? Разве это победа? А если победа, то победа и поражение одновременно… Пиррова победа… Да, для тебя, Александр Николаевич, знать это — было не менее мучительно…»

В ординаторскую вошел озабоченный завотделением — маленького роста, плотный, бритый и коротко стриженый Андрей Андреевич. Марина Петровна, — высокая, статная, с темно-каштановыми крашеными волосами и зелеными глазами, все еще красивая, несмотря на морщины вокруг глаз и дряблую кожу на шее, — встала со стула и шагнула навстречу. Он слегка поклонился, а она протянула ему руку. Он легонько пожал ее и тотчас же сообщил:

— Я по дороге заглянул в палату Александра Николаевича. Он сразу спросил о вас. — Андрей Андреевич нахмурился. — Должен сказать вам еще кое-что. Уже после моего звонка вам у Александра Николаевича была фибрилляция… ну, что вам объяснять, вы и так знаете… словом, клиническая смерть. Ритм мы восстановили, но… теперь все может случиться в любую минуту.

Пустынным и тихим коридором с большими окнами они прошли к палате профессора Братова. В маленьком боксе за стеклянной перегородкой Марина Петровна увидела функциональную кровать, а на ней мужа — такого же высохшего, седого, с редкой взъерошенной шевелюрой, небритого, желтого, похожего на мумию, каким он выглядел все три недели обитания своего в реанимации. Вдоль стен бокса стояла медицинская аппаратура, металлический столик с медикаментами и инструментарием, у кровати — штатив с капельницей.

Они вошли. У столика возилась, чем-то позвякивала давешняя прыщавая медсестричка. На темном экране кардиомонитора прыгала белая линия, показывая сердечные сокращения. Аппарат издавал короткое пиканье, звуком отмечая ритм сердца. В боксе стоял спертый запах немытого тела, мочи, лекарств.

Александр Николаевич открыл глаза и посмотрел на Марину Петровну. Взгляд его показался Братовой склеротически бессмысленным, каким он бывает у глубоких стариков, давно впавших в маразм, но она была уверена, что мозги у него работают по-прежнему отменно.

— Мариночка, — выговорил Братов с некоторым усилием. — Рад видеть. Недолго тебе осталось… И мне тоже… Скоро отмучаемся. — И он бледно улыбнулся.

— Ты брось! — сказала Марина Петровна своим низким слегка хрипловатым голосом. — Мало ли что случается! Вытащили же, а там — и на поправку…

— Да что ты мне врешь? Какая поправка? Я же не идиот… Финита… Старость меня доконала-таки. — Голос у него больше не был сильным и надменным, как в прежние времена, а был он теперь негромкий, хрипловатый, слабенький.

Завотделением услужливо подвинул обшарпанный стульчик из металлических трубок и пластика поближе к кровати: «Марина Петровна, пожалуйста…» — и тихо заговорил с медсестрой.

Братова присела на край стульчика. Помолчала, глядя на то, что время и болезнь оставили от супруга. Потом наклонилась поближе к нему и, рассматривая следы от уколов на высохшей руке мужа, негромко проговорила:

— Алексаша, хотя бы сейчас, чего греха таить, на смертном…

— Одре? Боже, как высокопарно! — усмехнулся он, перебив ее с привычной бесцеремонностью, и на миг в его тоне проскользнула знакомая Марине Петровне нотка высокомерия, которая всегда пугала ее и сбивала с мысли.

Чтобы не поддаться панике, она, как обычно, сплела пальцы и крепко сжала вспотевшие ладони, и настойчиво продолжала говорить о том, что ее сейчас волновало больше, нежели жизнь и смерть мужа:

— Хотя бы сейчас ты можешь мне сказать, что думаешь о том дне?

— О котором? Их столько было… Хе-хе… Счастливых дней с тобой.

«Может, он, и вправду, запамятовал? — мелькнула мысль у Братовой. — Возраст… склероз… реанимация…» Она взглянула на мужа. Братов хитро щурился — все он прекрасно понимал.

— Я имею в виду экзамен… когда я согласилась выйти за тебя, — упрямо пояснила Марина Петровна, краснея. Ей было неловко не только от лукавства умирающего человека, но и от собственной бесцеремонности, однако она понимала, что если сейчас Братов не ответит на ее вопросы, она никогда не узнает ответы на них, — мертвые безмолвствуют. Пусть, наконец, отпустит ее душу, пусть хотя бы на один вопрос, на главный, даст ответ. — Так что же, сдала я его?..

Братов широко улыбнулся. В улыбке старика было столько неприкрытого превосходства и удовольствия, что Марина Петровна чуть не задохнулась от ярости.