Владан Десница - Зимние каникулы

Зима открыла Бунаревац для Милоша и Ягоды в новом, неожиданном свете. Когда опала листва с редких деревьев по склонам гор, серые стремнины оказались еще более мрачными. Оголенные кусты терновника, увешанные клоками овечьей шерсти, в предвечернем сумраке меняли свою окраску: серые кусты голубели, будто окутанные облачками лиловатой дымки, сияли в затухающих лучах заката слабым, приглушенным светом, казалось, меж их ветвей на короткий миг задерживался последний трепещущий отсвет солнца.

Два-три дня были хмурые — солнце навсегда скрылось, скалы и небо соединились в общем сером тоне, черта горизонта стерлась. Над горами начали собираться пушистые белые облака. Из их середины неожиданно разразилась буря. Ничем не сдерживаемая, она перелетела через вершины, ударившись о провал, на дне которого теснился Бунаревац, закружила над ним, поднимая вихри пыли и срывая с крыш черепицу, и унеслась дальше. К ночи разгуливался ветер. Огромными массами ледяного воздуха он из мрака обрушивался на городишко, сотрясая дома, гремел вывесками опустевших лавок; в короткие минуты затишья он, крадучись и шурша сухой листвой, засыпал закутки и порожки песком, снова усиливаясь, с адским грохотом сбивал с крыш дымовые трубы и с гулким дребезжанием старой жести катил их по мостовой. Разбуженные шумом, Милош и Ягода молча вслушивались в разноголосицу необузданных сил. Под утро бесы утихали, и в рассветных лучах вновь проступали высушенные, посеревшие, будто пеплом покрытые горы. Казалось, что из твердой, неглубокой почвы, из поблекших травинок вместе с последними каплями влаги ураган выпил и все краски; после ночной оргии и синий горючий сланец, и кора голых деревьев, и задремавший кустарник, и свернувшиеся, будто солью покрытые листья — все натянуло на себя серое покрывало и затихло в покаянном молчании.

В конце зимы, с первыми ясными днями, когда Милош и Ягода радовались, что наконец-то они вырвались из лабиринта многомесячной подавленности, с приходом чего-то нового, хорошего здоровье Ягоды резко ухудшилось. Однажды утром у нее горлом пошла кровь. Милош буквально оцепенел от испуга. К счастью, в этот день в городке находился уездный врач. Он поставил Ягоде компрессы, рекомендовал несколько дней полежать в постели и запретил разговаривать. Выйдя в коридор, он посоветовал Милошу, как только остановится кровотечение, отвезти Ягоду в ближайший скромный санаторий для легочных больных. Ухаживая за больной, Милош ступал на цыпочках, с испуганным, вытянутым лицом; Ягода следила за ним с улыбкой глухонемой девочки. Она не выглядела особенно обеспокоенной: подобное случалось с ней и раньше. Как только ей стало легче, Милош отвез ее в санаторий и целый день оставался подле нее. На его вопросы врачи отвечали неопределенно, воздерживаясь от прогнозов, пока не увидят течение болезни. Тем не менее из сказанного Милош вынес довольно-таки благоприятное впечатление, решив, что сдержанность врачей проистекает из их профессиональной осторожности. На следующий день он простился с Ягодой — в санаторной одежде, она начала жить, подчиняясь больничному распорядку. С шезлонга на веранде она все тем же взглядом послушной девочки проводила его до выхода. У ворот он оглянулся, еще раз улыбнулся ей и завернул за угол. Он уходил с чувством, что обманным путем заманил ее сюда и бросил, как ребенка.

Через несколько дней пришло письмо от матери. Она узнала о болезни Ягоды и в осторожных выражениях предлагала ему помощь. В том же письме она сообщила, что у отца в последнее время участились сердечные приступы. Милош ответил ей немедленно: о болезни Ягоды писал как о вещи очень серьезной, однако тон письма был достаточно сухим. Этим он давал ей понять о материальных трудностях, с которыми ему предстоит столкнуться, но предложенную помощь отклонял. Об отце он не упомянул ни единым словом, так как был уверен, что мать преувеличивает серьезность его болезни, чтобы смягчить его и тем самым склонить к примирению. От письма веяло непреклонной твердостью: мать должна была понять, что он мужественно встретил эту новую беду. В сущности, это, как и предыдущие письма, которыми он все с большими интервалами отвечал матери, было проникнуто определенным расчетом: зная, что их будет читать отец, он намеренно писал так, чтобы вызвать у него угрызения совести.

Тогда же он начал переводить иностранные новеллы для подвала одной из столичных газет.

Ягода оставалась в санатории до осени. За это время Милош перешел питаться в заведение тетушки Елы. Здесь он поневоле сблизился с судьей Матичем, который регулярно заглядывал сюда вместе с Никицей Милаковичем. Оба были польщены его дружбой и, находясь в его обществе, изо всех сил старались не впасть в провинциальную тривиальность. В угоду Милошу они пытались извлечь из заржавевшей памяти какие-нибудь литературные воспоминания; Матич даже декламировал отрывки из «Смаила аги» [7] Имеется в виду эпическая поэма хорватского поэта И. Мажуранича (1814—1890) «Смерть Смаила аги Ченгича». . Невидящим, остановившимся взглядом смотрел он на Милоша и торопливо выкрикивал строчку за строчкой с каким-то словно бы победоносным и несколько удивленным выражением лица, видимо сам приятно пораженный каждым стихом, который ему удавалось вырвать из тьмы забвения. Забытые строки замещал обычно восклицанием: «Когда-то я его знал на память! Верите ли, всего!» А напоследок неизбежно сходились на Достоевском. «Гений, дорогой мой! Славянский гений, пример всему миру!..» Никица, не слишком благоволивший к патетике, мирился с ней лишь до тех пор, пока она давала пищу для его остроумия. Он также еще помнил наизусть «Стойте, галеры царские!..», которое когда-то декламировал на выпускных торжествах. И вот теперь это лежащее мертвым грузом знание употреблялось им для создания комических эффектов: незаметно подкравшись к группе приятелей, он гремел грозным голосом стража порядка, приказывающего: «Стойте!.. — и дальше, смягчив тон до вкрадчивости, продолжал: — …галеры царские. Сомкните кормила могучие…»