Владан Десница - Зимние каникулы

Да, все оказалось совсем не таким, как представлялось. Иной город, иной ландшафт, даже иное освещение. Городишко был как бы втиснут в котлован, словно на дно глубокого колодца, и солнце рано заходило за горы. Никаких голубых холмов, никаких долин, простиравшихся до горизонта. Кругом преобладали синие и пепельно-серые тона горных пород, утомлявшие взгляд. Очертания предметов были заострены, как осколки, и влажно поблескивали. Цветущих садов не было и в помине.

Под вечер Милош поднялся на взгорье. Пепельно-серые кручи, или, как их здесь называли, «стремнины», поросли корявым грабом, там и сям разбросанными вязами или дубками, чахлыми, стелющимися сосенками и кустами терновника. И вся эта убогая растительность, несмотря на то что она будто намертво вцепилась в каменистую почву, была какой-то искривленной и суковатой — пастухи и крестьянки постоянно рубили ее на дрова. Только одно-единственное высокое дерево торчало на распутье, там, где от дороги отходила тропа. Угрюмое, не знакомое Милошу дерево с буйной, клонящейся кроной, под тяжестью которой изгибался ствол. Суковатое, крученное ветрами и битое непогодой, придавленное к земле поднебесьем, оно вцепилось в каменистую почву и разрослось вширь, гордое своей кряжистой, дикой, первобытной силой. Позднее Милош и Ягода совершали к нему ежедневные прогулки. Не зная его настоящего названия, они окрестили его Анчаром, так как имели привычку всякий незнакомый предмет по ассоциации подводить под какой-нибудь книжный образец, и в свете литературной реминисценции он сразу становился не только более понятным, но и обретал таинственное очарование.

Когда сверху, с края окоема, доносилось дребезжание автомобиля, люди на площади задирали головы, рассматривая и провожая взглядами его долгий спуск по горному серпантину. Маленькая коробочка кувыркалась в облаке пыли, а внизу, у подножия, ее с нетерпением ожидали как вестника из другого мира. Поезд же, шедший по ответвлению местной узкоколейки, в свое время проложенной здесь в каких-то стратегических целях, напротив, выскакивал внезапно из-за бугра, хотя астматическое пыхтение оповещало о его приближении задолго до его появления. Сам городок теснился на узком пространстве между мостом, перекинутым через каменистый овраг, в котором зимой бурлили сбегающие с гор потоки, совершенно пересыхающие летом, и домом жупана [4] Жупан — католический церковнослужитель, священник. , массивным двухэтажным каменным строением, самым внушительным в городке. Между этими двумя точками по обеим сторонам дороги тянулись домишки с лавками и магазинами в первых этажах; вот на этих-то трехстах-четырехстах метрах — «от моста до попа», — топтаных-перетоптанных подошвами жителей, и протекала жизнь города. Тут сходились и расходились их интересы, заключались семейные и деловые союзы, обнажалась наследованная вражда и вершились мрачные междоусобные распри. Тут же, после жизни, проведенной в непрестанном стяжательстве и в спешном удовлетворении плотских вожделений с бедными крестьянскими вдовами, торопливо втолкнутыми в сумрачные кладовые за метр дешевенького ситца или шпульку бумажных ниток, разыгрывался и последний акт их жизненной трагедии. За пыльными занавесками совершалось медленное умирание от нехватки воздуха, от тяжести низких, давящих потолков, от ужаса одиночества. Здесь жили люди, окруженные полнейшим равнодушием ближних, которые в пылу все той же безумной лихорадки бесконечного накопления уже теряли терпение оттого, что досточтимые родители никак не расстанутся с душой. И вся эта скрытая от посторонних глаз драма завершалась в каких-нибудь ста шагах от вечной суеты живых, по ту сторону обнесенного оградой четырехугольного кусочка земли за мостом, где росло с десяток кипарисов и можжевельников и где сыновье самолюбие громоздило памятники из полированного известняка над своими еще при жизни забытыми родителями или безвременно умершими детьми.

Кроме кладбища, в Бунареваце были окружной суд, налоговое управление и начальная гимназия, которую для своего родного городка выхлопотал народный депутат. Холостые чиновники обычно столовались у «тетушки Елы». Дородная, страдающая одышкой, добродушная вдовушка подавала кушанья, обильно заправленные маслом. Неграмотная и сбивающаяся в счете, тетушка Ела позволяла своим клиентам обманывать себя на стаканчик вина, а ловкачам порой удавалось не оплатить ей и месячную задолженность. Уважая эти ее добродетели, клиенты прощали ей и крайнюю неопрятность, и рои мух, облеплявшие шницеля и отбивные. И все это, вместе взятое, звалось «доброй домашней кухней». Завсегдатаями заведения тетушки Елы были судья Матич, временно отстраненный от должности, и Никица Милакович, учитель из соседней деревеньки, чахоточный, но неунывающий молодой человек, худой, сгорбленный и черный, с заостренным носом и маленькими бегающими глазками, каждый вечер пешком приходивший в город. Эта пара допоздна засиживалась у тетушки Елы, опустошая графинчики с красным винцом, а когда наконец хозяйка выставляла их на улицу, гуляки отправлялись в привокзальный буфет и оставались там до самой зари. Под утро, когда в помещении, кроме них, клевал носом разве какой-нибудь крестьянин в ожидании поезда, Матич и Никица впадали в мировую скорбь и заводили бесконечные разговоры о Достоевском.