Владан Десница - Зимние каникулы

Он вошел в купе, оглядел равнодушные лица пассажиров — своих новых, временных и неминуемых спутников. Медленным движением задвинул за собой дверь, отрезав купе от остального мира, — теперь они были замкнуты в ограниченном пространстве некоей новой реальности, куда перестук колес доносился приглушенно. Проверив, как уложены чемоданы, он уселся на свое место. Пассажиры обменялись несколькими дежурными, ничего не значащими фразами: не дует ли на кого из окна, на какой станции пересадка на экспресс. Милош еще раз заглянул в расписание, чтобы уточнить, когда они прибудут на станцию, где ему предстояло пересесть на узкоколейку. Какими бы пустяковыми ни были дорожные разговоры, они отвлекают нас от забот насущных, успокаивают и, не считаясь с нашими желаниями, вводят в совершенно новую атмосферу. И Милош присоединился к этому совершенно случайному обществу, стараясь не производить впечатления неоперившегося, впервые выпущенного в мир юнца. Из-за этого опасения он и вступил в разговор со статной жгучей брюнеткой, сидящей у окна и осматривающей его уверенным взглядом. На мгновение он даже поймал себя на том, что впадает в несколько фривольный тон, который может быть расценен как ухаживание.

После проверки билетов разговор замер. За окном расстилались поля. Стемнело. В купе убавили свет. Пассажиры уткнулись головами в полы висящих над ними пальто, даже те, которым не спалось, скрестив руки, закрыли глаза, чтобы не смущать засыпающих соседей. Милош осторожно вышел в коридор и долго стоял у открытого окна. На бескрайнем черном небе сверкали звезды. Поезд со свистом летел по равнине. О вагоны бились волны того черного, хорошо знакомого путникам ночного ветра, который приносит с собой свежесть далеких, тьмою окутанных просторов. Время от времени мимо окна пролетал рой искр. Милоша переполняло не имеющее имени волнение, которое всегда пробуждала в нем езда — пассивное движение сквозь пространство. Он вглядывался в кромешную тьму, высунув голову в окно и подставив лицо потоку ветра, который трепал его волосы и бросал в глаза искорки угля. Стук колес, складываясь в причудливый, сбивчивый ритм, внушал ему (это была старая игра!) замысловатые интонационные фигуры. А на эту обнаженную ритмическую канву нанизывались слова, будто стрижи, сидящие на телеграфных проводах. Под мерный аккомпанемент колес он твердил и твердил две строчки, родившиеся в нем прямо сейчас (и для которых позднее так легко будет найти начало и конец):

В его представлении провинция была отсталой и нетронутой, но поэтической в своей наивной девственности и несколько суровой патриархальности, средой, еще не испорченной городской обезличенностью и общественными условностями. Перед его внутренним взором вставал провинциальный городок, окутанный мягким светом весеннего заката, с синеющими вдали горами. Он видел себя и Ягоду — летним вечером, обнявшись, они идут мимо сливовых садов, откуда доносится звонкий девичий смех; нависшие над покосившимися заборами, отяжелевшие от цвета ветки осыпают их головы белыми лепестками. Он предчувствовал лирическое настроение летних вечеров, когда душа и грустит, и радуется одновременно, представлял прогулки по берегам какой-нибудь речушки, под звездным небом бредут они этакими Бежиными лугами. И опять сами собой возникали стихи:

В лицо ударил холодный ночной воздух, и Милош вернулся в полумрак купе. Его спутники спали сидя, скрестив или сложив на коленях руки, с приоткрытыми ртами, расслабленными и пустыми лицами. Только брюнетка в углу, когда он задвигал дверь, открыла и вновь закрыла свои большие черные глаза. Стук колес снова стал глуше. Поезд свистя грохотал по мостам, не сбавляя хода, проносился мимо полустанков. В теплой полутьме будто ватой выложенного купе убаюкивали грезы — казалось, что бегущий поезд уверенно и непрерывно несет его к заветной цели.

На рассвете Милош вновь стоял у окна. С лугов и полей убегали последние полосы тьмы, оставляя за собой полегшую, отяжелевшую от росы траву.

На горизонте в клубах белого пара вставало солнце.

Однако при встрече провинция оказалась совсем не такой, какой он себе ее представлял. Его сразу же направили в дом Милки Ркановой, вдовы опанчара [3] Опанчар — сапожник, шьющий опанки (крестьянскую обувь из сыромятной кожи). Симо Ркана, — только у нее оказалось свободное помещение. Покойный Ркан с помощью деревенских плотников успел поставить крепкий двухэтажный дом с небольшими оконцами, в доме была и комната для сдачи внаем, что, по дальновидному плану хозяина, обеспечивало бы постоянный доход. Дом только закончили, а Ркан отдал богу душу. Вдова жила со своим единственным хромым сынишкой на средства, получаемые от жильцов, и на скудные доходы от оставшегося в наследство мужниного ремесла. Часть года она проводила в Бунареваце, а вторую часть — в деревне у деверя, так как покойный Симо при жизни не отделился от брата. Всякого вновь прибывшего чиновника, которого по долгу службы забрасывало в Бунаревац, на первых порах непременно «определяли» к Ркановке. Квартира состояла из узкой прихожей с маленькой боснийской плитой и довольно просторной комнаты с низкими потолками и неровными стенами, выкрашенными в грязно-желтый цвет, на которых вздувались влажные бугры. В комнате стояла деревянная, коричневого цвета кровать с разводами под мрамор — плод художественного гения местных столяров, — покрытая собранным из лоскутков, пестрым деревенским покрывалом, и диван, похоже с клопами, а также два складных буковых стула и квадратный стол, в пазах его застряли крошки теста, которое хозяйка раскатывала на нем. На стене в углу — большое влажное пятно, а вся мебель, занавески и даже сами стены отдавали острым запахом бараньего сала. Уже на другой день после своего водворения Милош с молотком в руке обескураженно сидел посреди комнаты возле раскрытого чемодана и разглядывал картины, которые захватил с собой для украшения нового жилища. Это были подарки друзей-художников и приобретения из времен каникул, проведенных в Париже: босой человек с огромными ступнями и кистями рук в дырявой шляпе сидит на крыльце дома, рисунок — вздыбленный конь, натюрморт — разрезанный помидор, нож и глиняный кувшин, и, венец коллекции, картина, написанная маслом, на которой запечатлен уголок парижской окраины: высокий фонарный столб и зеленая крона каштана на фоне дома, выкрашенного в розовый цвет, с надписью над входом: CAFÉ DE LA MAR… — окончание слова закрывала рама. Милош сидел и таращился на картины, которые не плотно прилегали к стене из-за неровностей штукатурки, под правый нижний угол парижской окраины можно было без труда подсунуть большой палец, и сейчас в щель между картиной и стеной с издевательской медлительностью уползала сороконожка. Небо незаметно затянулось тучами, все вокруг покрыл тусклый свет — казалось, время остановилось, решив отдохнуть. В открытое окно тянуло дымящимся навозом, со двора доносилось мычание Милкиного маленького калеки, с удивительной быстротой передвигавшегося по земле на четвереньках.