Владан Десница - Зимние каникулы

Перед наступлением вечера шьор Карло, Эрнесто и Морич вновь отправились наверх, в жилище попадьи, и просидели в разговоре у окна полчаса, как бы проводя некую сокращенную литургию, с Ичаном они договорились, что Вайка и Митра будут бодрствовать возле покойницы. Спустя некоторое время одна за другой стали подползать и еще женщины из села, и как бы завязались настоящие посиделки. В кухне ребятишки кололи на полу пригоршню грецких орехов, которые взрослые нашли в комнате-амбаре и отдали им, как бы на помин души. После долгих потрескиваний в конце концов вылупилась лишь жалкая горсточка ядрышек — орехи были старые и пустые, подаренные попадье еще в позапрошлом году и тщательно оберегавшиеся ею до самой кончины (к сокрушению собственного ее живота, иногда яростно урчавшего от поста).

Морич ушел пораньше, устав с дороги. И шьор Карло с Эрнесто отправились было на отдых. Но допустили ошибку, окликнув Ичана.

— Значит, завтра утром, если бог даст, похороним ее?

Ичан покрутил головой в той своей своеобразной манере, которая так обескураживала горожан.

— Хм… дай бог, только сомневаюсь я. Трудно сейчас лошадь с телегой найти. Если б весной у меня мой не пал, то искать бы не понадобилось…

— Как же, так она и останется непогребенной?.. — с некоторой нервозностью вмешался Эрнесто.

— Ух! Как это — непогребенной? Господь с вами! Грех такое и говорить! Крещеная душа — и непогребенной? Где ж такое видано и слыхано!..

— Но никто ж и пальцем не шевелит. Интересно, кто бы обо всем позаботился, если б мы здесь не оказались.

— Как-нибудь обошлось бы — у нас до сих пор люди непогребенными не оставались.

— Ладно, ладно, завтра поглядим! — примиряюще вмешался шьор Карло.

— Поглядим, поглядим, если будем живы, вот и я говорю. Доброй ночи!..

Сон их разлетелся вдребезги. Эрнесто пошел провожать шьора Карло до «новой школы».

— Che paesi, che paesi! [83] Здесь: какая глушь, какая глушь! (итал.) — вздохнул шьор Карло. Мыслями своими он был в Альто Адидже. — Кто их тут поймет!

Они прошли еще раза два вниз-вверх, провожая друг друга, затем простились и каждый отправился к себе. Эрнесто — благословенный характер! — скоро заснул. А шьор Карло долго ворочался в постели, размышляя. Итак, вот уже третий день на носу (со дня смерти — пятый), а по-прежнему полная неизвестность, каким образом и когда опустят ее в землю! Его долго тревожили думы об этой истории, в которую они неосторожно встряли, но в конце концов все-таки сморил полусон, в котором перемежались реальные события дня и смутные сновидения. И в этом полусне вырастала до гигантских размеров мысль о непогребенной попадье и сама она, эта мертвая старуха, становилась олицетворением невероятного, тупого упрямства.

«Какого черта мы влезли в это дело? — укорял себя шьор Карло. — Именно мы, которые, точно иностранцы, не имеем к ней ровным счетом никакого отношения, да и познакомились-то с ней всего два месяца назад!..» Теперь ему стало ясно, что это крестьяне, по своему хитрому, подлому обычаю, вовлекли их в дело, которое (они это заранее прекрасно знали!) невыполнимо и от которого сами они именно поэтому всячески уклонялись. А тот, кто в него встрял, тот, выходит, обязался сделать то, что по сути сделать невозможно. И никто из этих проклятых крестьян даже пальцем не пошевелил! Посиживают себе в стороне, медленно, не спеша беседуют, поплевывают, наблюдают, как другие суетятся, сколачивают гроб, кладут тело на стол. Лицемерно ужасаются и крестятся при твоих словах: «Нехорошо даже такое произносить — не дать погребения крещеному христианину, господи помилуй!» И никто не шевелится, все ждут, пока кто-нибудь другой все сделает. Может, даже — кто знает? — под маской своего простодушия злорадно радуются, потирают про себя руки — вот, дескать, горожане влипли! И вновь возвращался к мысли о том, что было бы, если б нас здесь не оказалось, если б мы не пришли в Смилевцы… Кто бы ее тогда похоронил? И оживала новая фантастическая картина: крестьяне оставили мертвую старуху в доме — вековать на этом стуле, в очках на носу и с зеленью на коленях. Сквозь нее из пола прорастает трава, а они украдкой пробираются в дом, чтобы чем-нибудь поживиться, унести, что попадет под руку — ставни с окон, деревянные поделки, дверные засовы, — осторожно огибают тело, которое сидит за столом, и стараются только не коснуться его, не повалить невзначай, чтоб не пришлось поднимать и опять усаживать на стул. И вот так мало-помалу они унесли все, раскрыли кровлю, источили дом, словно термиты, а после уже входят в него только затем, чтобы справить в углу нужду (ибо крестьяне — в этом он имел случай убедиться — в ненастную погоду предпочитают устраиваться для этого в закрытом помещении, в брошенном или сгоревшем доме). А она продолжает сидеть на своем стуле, распадаясь, в очках на курносом носу голого черепа…