Владимир Личутин - Беглец из рая

Но разговор наш все время сметывался на мертвых, словно бы последние живые люди сходили с земли и уже никого не волновали. Ну ладно бабка Анна, с ней все ясно, она изжилась плотию, она о гробе беспокойно хлопочет, она душою-то давно на погосте, но почему меня непрестанно волнуют усопшие, будто я и себя примеряю к отошедшим.

– Тяжело без Артема-то? – спросил я, снова оглянувшись на часы. Стрелки уже сбивались к семи.

– Не так тяжело, как жалко его, Пашенька. Все спрашиваю себя: на кой рожала? Ведь жизни доброй мой Артемко не видел... С девяти лет в пастухах, хламье всякое волочил на дрова, корье, лыко драл, сил недоставало, дак зубами тянул, летом грибы в лесу ломал, таскал на грибоварню... И все за гроши. Тогда каждая копейка стоила – живые деньги... Ведь надо было как-то семью поднимать. И так всю жизнь парень мой в работы, в работы, как обкладенный конь. И чего знал? Да никакого счастья не познал, ни бабы не повалял, ни детишек не понянькал. А после в вино втянулся... Все жалился мне, горевой: самая трудная, говорит, работа – вино пить. Так устаешь, так устаешь... Ох те мне... Какую работу мужики для себя придумали. Не дураки ли?.. – Анна говорила безучастно, как о ком-то постороннем, тусклые глазенки в разводьях морщин подслеповато смаргивали, плавали в обочьях, как два блеклых карасика; нынче душою видела старая, душа куда зрячее меркнущих глаз. Отдалилась в мыслях от меня, подоткнула голову ладонью, ржавая кожа на козунках собралась в гармошку, отделившись от косток. Были когда-то костомахи, как могучее коренье, и вот потончели в пересохлые ломкие хворостинки. – Я ведь задорная была, сидеть не умела, все бегом, бегом. Какую свободную минуту урву, кувшин в руку, под мышку куль с Артемкой – и в лес. Положу малеханного на кочку и давай ягоды собирать. Вот так однажды рву ягода по ягоде, – опомнилась, паренька-то моего под рукой нету. Ой-ой... Где дите? – окружилась и место забыла. Залезла на сосенку глядеть: нету нигде. Ага... Слезла с дерева, заплакала. Господи, – вою, – и так мальчонко никошной удался, дак еще и потеряла. Скажут на деревне, что нарочно оставила. Стала бегать, искать – и наткнулась. Лежит себе на кочке, палец сосет и смеется чему-то... С Богом, значит, беседует... А другой раз опять положила у муравейника, не подумавши. Слышу, плачет. Всего мураши облепили, лица не видать. Иной раз невольно раздумаешься: для чего рожают бабы, мучаются? Не для собачьей ведь жизни, Паша? Для чего-то хорошего, верно? Как худо, когда дети раньше родителей уходят... Пьянь, конечно, был и баламут, и голова ломтем, но все живая душа рядом.

– Помнишь, все смерти ему сулила, а теперь и поговорить-то не с кем, – невольно упрекнул я Анну, желая приукрасить сына, навести на покойника марафету.

– Какая там говоря... Иль забыл, Павлуша? Немтыря ведь был. Бывало, из тверезого Артема слова не вытянешь. И старший-то, Петруха, экой же. А напьются, опять молотком не уколотишь, язык хоть к пятке привязывай. Как два крокодила: бу-бу-бу, ну чисто немцы, ничего не поймешь...

Тут по столу протрусил рыжеватый прусачок. Старуха отвлеклась от воспоминаний, прихватила тараканишку в щепоть и, не брезгуя, раздавила с хрустом, деловито вытерла пальцы о фартук. Меня передернуло внутри, но я не показал виду; в деревне все по-житейски просто.

– Прежде столько этой скотинки заведется, – просто ужас! Бывало, мати моя миску с горячим супом несет от шестка до стола, так два таракана обязательно на пар с потолка упадут. Бабка на печи лежит, все руки ей в кровь изъедят. Помню, умерла, и сразу куда-то все делись, как ушли с ней на тот свет. Мне Лизавета говорит: «Вот Танчуру-то привезли хоронить, ты в гумажке двух тараканов положила бы в гроб». Ну, я так и сделала. Завернула в гумажку и незаметно сунула в ноги, чтобы никто не видел. И вот смотри, Паша... Полгода прошло, и куда меньше стало этой гончей породы. Редкой выскочит на свет, испитой, как тень. Увела Танчура с собою, увела...

– Переживал Федор-то?

– Ну, дак как? Шутки ли – дочку любимую схоронить... Как снежок молодой выбелился... Плачь не плачь, а назад не воротишь. Сын далеко, в Сибирях, у него своя семья. Зулус жену вернул с Владимера, теперь снова вместях живут как кошка с собакой. Раньше-то брезговал ею: мол, толста, много жрет... Ну толста, по своей родне пошла, так за это убивать, что ли? Конечно, с женой, что по полю с бороной, за всякий куст зацепит. А Федька моложавый, еще гульнуть норовит. А тут эка гора: на бок не уложишь и сверху не примнешь, скатишься... Вот и рыскает, ему подружка нужна. – Анна сладенько хихикнула, в глазках мелькнул хмельной просверк, будто себя молодую вспомнила. Разговор сметывался в сторону и так же легко забывался. – Жена, конечно, что чебодан без ручки: и тащить тяжело, и выбросить жалко. Но своя, штамп в паспорте, да и мати его детям... Вот и снова раздор. Жалилась мне, разделась было: левая титька синяя, как чугун. Кулаком, говорит... Так и подумаешь: для кого все это наживалось?.. Пьяный-то, бывало, все моему Артему грозился: мне, мол, человека раздавить, что муху. Раз – и нету. А перед гробом слезами уливался, как бык перед убоем, ревел.