Владимир Личутин - Беглец из рая

Почему Марфинька взъелась на Катузова, не знаю, но выпустила когти и вцепилась, как разъяренная кошка. Голос стал скрипучим, шершавым, как наждачная бумага.

– Все понял... Играть будем? – не сдержался, раздраженно выкрикнул Катузов, отстраняясь от въедливой женщины.

– Будем, будем... Чего хочет нынешняя женщина? Хочет все, сразу и много! Только позовем Поликушку... Для равновесия, – успокоил я Катузова и пошел звонить.

Марфинька бредила, и мне хотелось оборвать ее вздор; женщина сошла с катушек, ее понесло с кручи, и надо было утишить сердечный вздерг, похожий на истерику. Такое было у меня чувство, что Марфинька уже намерилась покончить счеты с жизнью и сейчас каждым шальным словом подталкивала себя к роковой бездне...

Поликушка явился не запылился. Он стал напоминать известного клоуна в гриме: те же румяные толстые щеки, выпученные фасеточные глаза и седые вздернутые брови, похожие на клочья болотного пуха. Не хватало лишь клетчатой широкой кепки и просторных штанов с лямкой. Видно, что хорошо, сыто и покойно живет человек: нет старческой изможденности, потухшего взгляда и золотушной желтизны перед ушами, где обычно свисают у стариков редкие неряшливые волосы. На ногах вместо обычных Клавдиных фетровых бот – базарные валяные ступни. Поликушка стеснительно, но без робости, глянул на Марфиньку, открыто улыбнулся ей и вдруг сказал:

– Ну что, девонька, значит, скоро и свадебку сыграем? Павел Петрович, милый, ты меня, старика, не забудь. Буду за родителя... У меня рука легкая... На каждый брачок найдется мужичок. Конечно, как без жены-то жить. Па-ша-а! Без жены – ужас... Каждый день плачу. Вот не ребятки бы мои, дак давно бы в могилевскую. У меня детки хорошие. – Поликушка потрепал Катузова по плечу. Тот низко приклонился к старику, погладил по блестящей плешке, похожей на горбушку перезревшей тыквы, и возгласил густым баритоном:

– Папашка, папаш-ка-а, дорогой ты наш человек!..

И столько в этом неожиданном признании было теплоты и открытой признательности, столько необычной в наше неопрятное время почтительности к чужой старости, что в груди моей невольно отволгло, и все побрехоньки с Марфою показались причудою от скверности характера.

– Ну что... по копеечке? – Поликушка обвел нас взглядом, как на поединке. – По грошику храмы строились, по копеечке – царствия.

– Может, хоть по червонцу? – стоял на своем Катузов.

– Господи, у вас, мужиков, одни деньги на уме. Куда вам с ними? Солить? – капризно простонала Марфинька.

– Пять червонцев – пузырек. Дурак бежит в магазин... К вечеру наклюкаемся – и баиньки.

– Если не думать о деньгах, то их никогда и не будет, – назидательно сказал Поликушка, подслеповато разглядывая карты, сплевывая на пальцы и поочередно мусоля углы, будто пробовал их на вкус. – В раю все бесплатно, хоть бы возьми брежневское время: захотел я – на курорт, в Сочи.

– В Соча, в Соча морда просит кирпича, – пропел Катузов, уставясь в Марфиньку...

Но Поликушка от своей мысли не отступался:

– А сейчас как не думать о деньгах?.. Морят бедный народ, будто клопов. Просто ужас. Устроили ад. Без денег шагу не ступи. Слыхали? Абрамович, что из царской семейки, всю нашу нефть скупил. Это как понять, Павел Петрович? Мы полвека ломали спину, горбатились, а этот бесфамильный хрен, простите за выражение, все под себя. У него что, печатный станок во дворе?

– На него казначейство работает... Не имей сто рублей, Иваныч, а имей дружбу с Семьей... Пусть скупает, отстраивает, а там поглядим. – Я замолчал. При Катузове уходить в щекотливые подробности не хотелось: нынче везде уши, не знаешь, где тебя продадут.

– Эх, буйных людей мало, а вожаков и того меньше, – вздохнул Поликушка, будто решил идти в добровольцы. – Да и воевать нет инструментов... У нас что, шестерка кроет туза?

– Кроет, дед, кроет. Если туз в отставке... Хоть на три буквы, хоть на пять. – Катузов подмигнул Марфиньке.

Та сидела боком, как птица на ветке, уставя круглый переливчатый глаз поверх стола на стену, где висел мой портрет, и задумчиво покачивала расшитым шлепанцем. Может, сличала картину со мною, ершистым и болезненно самолюбивым, и наконец-то поняла, с каким порочным человеком она решила повязаться.

– Человек – это деградирующее животное, – вдруг сказала Марфа, отведя взгляд от портрета.

– Мужчина или женщина? – спросил Катузов, клонясь к женщине, как тополь под ветром. Мне даже павиделось, что у Катузова сто рук и каждая норовит обнять Марфиньку.