Владимир Личутин - Беглец из рая

Значит, я стал совсем старым, если не хочу долгой осады, если жду от женщины утехи, как подачки, и рад, что не надо ухаживать и побеждать, страдать и мучиться из-за нее. Я – вещь для нее, она – вещь для меня. Мы, наверное, приладимся-притремся, что-то назойливое и неприятное постараемся не замечать, пока не надоедим друг другу, а по скором времени с желанием, со вздохом облегчения неумолимо разбежимся по-мирному, как городские онемевшие стайные люди.

Я чуял запах губной помады и был невольно возбужден им, как истосковавшийся без бабы мужик. Я, будто ищейная собака, ловил в воздухе признаки присутствия женщины и мысленно гнался за нею, как дикий лесовой зверь, чтобы сыскать победу, но и несколько манежил, оттягивал время... А может, тайно сомневался в успехе?

«От многих знаний – многая печаль»... Увы, знание человеческих повадок, вроде бы лежащих до времени под спудом, невольно погубляло мои чувства, делало их пресными. Боже мой, куда девалась юношеская пылкость, немое обожание, гулкий бой сердца, ток жаркой крови в висках, пелена в глазах как вестник близкого любовного безумия. Грустно признаться себе, но все осталось в прошлом времени... Интересно, в какой же стадии сокрушения нахожусь я нынче как мужик-коренник? По градации Фарафонова: «сначала мужчина всегда хочет и всегда может». Потом следует: «всегда хочет, но иногда не может». За этим неумолимо настигает: «иногда хочет, но уже не может». И последнее состояние: «и не хочет, и не может...» Это конец иллюзиям и кобелиному торжеству...

Оставшись в черной короткой кофтенке, Марфуша гибко, вызывающе потянулась, при этом открылся коричневый завиточек пупка, смуглая полоска впалого, еще не рожавшего и все же бабьего живота. Мурка, переливаясь бедрами, удалилась в комнату, пропала средь книжных полок, исследуя берлогу иль отыскивая будущее лежбище, присматриваясь к нему. А может, призывала к гону, притравливала меня? Слышно было, как нарочито шумно плюхнулась на диван, проверяя его надежность... Жалобно всхлипнули пружины, проскрипели старческие опоры одра... Нет, этот дряхлый конь не выдержит двоих... Вдруг звонко крикнула:

– Так кто же он, твой Юрий Константинович?

Марфе, наверное, хотелось освободиться из-под власти Фарафонова, и она искала повода иль особых обстоятельств, чтобы не промахнуться и безубыточно для себя поменять покровителя. И вот сейчас, вся в сомнениях, выбирала более сильную партию, в которой так нуждалась одинокая женщина бальзаковского возраста. А когда не видишь прощупывающих или подозрительных глаз собеседника, можно говорить исповедально о самом личном... Мне показалось, что Фарафонов никуда не ушел, а прячется сейчас в прихожей, язвительно, понимающе улыбаясь, и я тут же возненавидел его. Развратил, старый черт, девицу, вытер о нее ноги, а после выкинул за порог, как старую ветошь, чтобы он, Хромушин, выполоскал ее хорошенько в ванной и положил в свою постель... Сволочь, какой паразит, хоть бы муха цеце заползла к нему в штаны и укусила в причинное место.

– Почему мой?.. Твой он, твой... Он же тебя притащил сюда... у тебя с ним шуры-муры?..

– Да ты что-о, Павел Петрович?.. Я не такая дура, чтоб со стариком... Правда, раза два заходила к нему по делу...

– Ну да, писали докторскую...

– Я вам не вру...

– Фарафонов – шут, притворщик, волокита, праздный человек, картежник, балагур и пустозвон цековской выковки с подагрическими ножками и холодным сердцем. Это для нас с вами, для несведущих – маска... А так-то о-о-о! Он – умный и ловкий игрок по-крупному, человек связей, а значит, мировой связник меж своими, усердный работник интернационала, скорпион, жалящий коварно и наверняка. Где Фарафонов обнаружится, там обязательно жди худой истории. Вот нынче он укатил в святые места, а значит, днями оттуда придут дурные вести...

– Ну вы нарисовали портрет, Павел Петрович. Прямо жуть... Какой-то Дориан Грей, честное слово. Тогда зачем привечаете его? Фарафонов наверняка от вас чего-то хочет. Может, выведывает тайны для мирового интернационала? Ведь вы так много знаете о дворцовых интригах... Говорят, сейчас на этой информации сшибают огромные бабки.

– Что, вам захотелось легких денег? А зря... Что сказать о нем? Старый, донельзя изношенный человек, плотно окруженный мелкими людишками, чрезмерно честолюбивый, безбожный, мстительный, легко возбудимый, подозрительный и вспыльчивый, даже по-бабьи истеричный, интриган, но по-русски взбалмошный, гуляка и выпивоха, не лишенный ума и дарований человек, который хозяевал на великой русской земле, как в своей вотчине... Короче: партийный барин, из грязи да в князи, каких большинство было в ЦК, лентяй и неук, для него лучший мыслитель и шут, как и для всего политбюро, юморист Хазанов, тот – что из «калинарного техникума»... Вот и весь наш бывший царь в общих чертах. Моя Марьюшка его называла «серый валенок...» Что я еще знаю? Да ничего и не знаю толком и знать не хочу. Если бы я знал чуть больше иль был соучастником подковерных сражений, то уж навряд ли выскочил бы оттуда, как пробка из шампани... Ибо по их стайной ссученности стал бы своим в доску, а своих они не выгоняют, но устраняют иль устраивают при хлебной должности... Все как в незабвенные времена... И слава богу, что вытурили, не пустили в земной рай хлебать черную икру из фарфоровой тарелки большой серебряной ложкой, чем похваляется наш друг Фарафонов... Знаешь, Марфа, человек, который вскарабкивается на властные высоты, чтобы стать наместником Бога на земле, с каждой ступенькой неумолимо падает в душе на ту же самую ступеньку от жесткости и вынужденного цинизма. И ничего с этим не поделать, ни-че-го, ибо приходится с заступом шагать по судьбам и засыпать ямки. Вот так... А на самом верху, когда все перед тобою ниц, в уши цвиркают соловьи, на серебряном блюде пред тобою лежат золотые наливные яблочки, и все вокруг живет для тебя и во имя твое, вдруг заместо души в груди обнаруживается зияющая пропасть, которую уже не замостить, и одиночество... Никто тебя не любит, не жалеет, но лишь все завидуют. И единственно, что скрашивает жизнь, – это воспоминания и телячьи котлетки благоверной супруги Наины Иосифовны... Честное слово, мне его жалко. На что душу-то свою променял, эх!.. Рвался к власти внешней, чтобы внутренне упасть и уже не подняться.