Владимир Личутин - Беглец из рая

– А почему не меня? – спросил Поликушка.

– Тебе, батя, рановато. Придет и твой черед. Поживи еще холостяжкой, – грубо пошутил Катузов. – Танчура, поди открой...

– А вдруг бандиты? Как-то даже страшно.

– Супротив тебя бандит, как осел супротив льва, – подольстил Катузов, но неожиданно встал и пошел в коридор. Загремели засовы, все невольно насторожились. Катузов приглушенно ворковал в прихожей, удивляя изысканностью тона: «Вам никто сегодня не говорил, как вы прекрасно выглядите?» Я невольно взглянул на хозяйку: Татьяна потухла, померкла, ресницы трепетали, словно бы это ей на ушко нашептывали сладкие, коварные слова, а она, недоверчивая, не могла их толком распознать и принять в чуткое сердце. Я понимал ее переживания и невольно виноватился за мужа-вертопраха.

– Скоро вы там? – окликнул Зулус и, багровея хмельным лицом, развернулся к выходу вместе со стулом, словно бы званые артисты явились по рождественскому случаю и сейчас начнут представление.

– А к нам дама. Прекрасная незнакомка с картины Крамского. Внизу метель, у подъезда карета, кучер в красном кушаке пьяный спит на облучке... Нет, внизу кучер с красным носом, а зад подносом...

– Помолчите, пожалуйста, – сурово оборвала Катузова гостья, отстранила его рукою и, широко расставя ноги, как лагерный надзиратель, перекрыла выход, по-хозяйски требовательно осмотрела комнату.

– Алевтина, ты зачем здесь? – заикаясь, не веря глазам своим, спросил Поликушка и даже попробовал подняться со стула. На лице его (как прежде писали в романах) отразился полнейший ужас. – Я ведь тебя не звал.

– Помолчи, папашка. Я у себя дома... А эти кто и по какому случаю? У тебя лишние деньги завелись, чтобы кормить бомжей?

Статью Алевтина походила на Брижит Бардо: грудастая, бедра гитарою, крашенные перекисью тяжелые волосы скатились на присыпанный порошею песцовый воротник, шляпка бобровая «пирожком», она, может быть, была бы даже хороша, если бы не ледяной тяжелый взгляд из набухших век и некоторая помятость щек...

Грешник я, воистину грешник, и неистребимый кобель. Я смотрел на женщину, как на вещь, которая мне еще не принадлежала, еще не куплена с торга, но, конечно, будет моею, и я выискивал лишь изъяны, чтобы сбить цену. Она, конечно, чувствовала наши жеребячьи взгляды и нетерпеливо переступала по паркету, как подкованная кобылица, встряхивая гривой.

Алевтина была в песцовой размахайке, в тонком черном трико и в длинных, выше колен, белых сапогах.

– Гнать или сами уйдете? – повысила она голос, едва сдерживая истерику. Людей в комнате неожиданно оказалось слишком много, чтобы одержать разом бесповоротную победу. Не ко времени угодила, не ко времени...

– Ты что, с неба упала, красавица? Вах-вах... Думал засватать. – Катузов легонько теребил рукав шубейки, пытаясь смягчить грозу. – У вас – курочка ряба, у нас – боевой петушок.

– Уйди, урод, – Алевтина была не в себе. Она раскалилась и сейчас не знала удержу. Она видела, как квартира уплывает от нее, и ничего не могла поделать (а по нынешним временам – это целое состояние), и, как волчица, что печется о своих кровных, женщина ценою жизни надеялась зубами вырвать добычу у воронья для своей дочери. Она не зарилась на чужое, но и не собиралась отдавать свое... Надо убить – убьет, вопьется ярко-красными, остро заточенными ногтями в сонную жилу и порвет ее, перекусит, выточит кровь по капле. Она не понимала всей надсадной насмешливости последнего дикого времени: пока слабые сохнут, сильные сдохнут. Она и не предполагала, что и те, и другие уходят со света безмолвно, в свой черед, но права сильных были понятно обозначены, уже расписаны законом, сильные имели голос и власть, а слабые едва шелестели, уползая на погост, и Алевтине, наверное, думалось, что сильные мира сего бессмертны. Я понимал страдания женщины и даже прижаливал ее, падкую на перемены, волчьи законы пробудили в ней когда-то скрытые проказы; сама не схватишь – уже никто не даст... И вдруг отец, труха трухою, кому пора лежать в могильной колоде, замшелым пнем лег на дороге – и не обойти.

– Алевтина, иди вон! – твердым голосом приказал Поликушка и поднялся из-за стола. – Я тебя не звал...

– Это ты иди вон! – Алевтина закусила удила. – Это мой дом!

– Аля, Аля, – придушенным голосом тоскливо сказал Поликушка, не ожидая подобной наглости, и подавился внутренними слезами. Но тут же оправился, вновь затвердел голосом, хохлы бровей стремительно взлетели на взбугрившийся лоб. – Когда ты родилась, мне было пятьдесят два, а матери сорок. Мы думали, Господь послал тебя в утешение старикам... Ведь так только в сказках бывает, правда? Я думал, в старости есть кому обиходить... А ты... Камень в тебе, а не сердце.