Петр Дедов - Светозары

Маруся сворачивает с колеи и внезапно тормозит. Кругом голая степь. Ни кустика, ни бугорка. Косые лучи вечернего солнца пекут с прежней силою. От мотоцикла пышет жаром, пахнет бензином и раскаленным железом. Тишина, только суслики торчат столбиками у своих нор, с любопытством смотрят на нас и грустно посвистывают.

Мы стоим как потерянные. Потом молча начинаем ходить взад и вперед. Мы одни на десятки верст в голой степи.

— Мне здесь почему-то боязно, — говорит Маруся. — Поедем назад.

Мы едем в хутор, и там Маруся внезапно решает отправиться домой прямо сейчас, немедленно. Я уговариваю ее побыть еще, но бесполезно. Тогда я провожаю ее за хутор. Веду в руках мотоцикл, Маруся идет рядом. Плотники еще работают, и когда мы проходим мимо стройки, Бугор напоминает:

— У тебя до утра увольнительная, Серега.

Мы проходим молча, чувствуя, что они с любопытством смотрят нам вслед.

— Ну, пока, — говорит Маруся и протягивает мне твердую свою ладонь.

Она резко рвет ногой книзу стартер, мотоцикл стреляет, выбрасывая из выхлопных труб вонючий дым.

— Пока! — кричит Маруся и вскакивает на сиденье.

За мотоциклом завивается пыль. Я возвращаюсь назад, к мужикам. Кузьма Барыка смотрит из-под руки на удаляющуюся Марусю, восхищенно говорит:

— Гарна дивчина!

И тут за нашей спиной вырывается из перелеска, нарастая, дробный стук копыт. Перед нами проносится на вороном коне всадница в пестром платье.

— Ах, ешь тебя комары! — всплескивает руками Бугор. — Ату ее!

— Это чо она, мужики?? — недоуменно спрашивает Филимон Пупкин.

— Соревнуются, значится, — поясняет старик и, задирая голову, взглядывает на меня из-под большого козырька бордовой фуражки, — молодца, Прохвессор, затравил!..

Не ошибся дед Терентий: Фатима направила Каракера на степную дорогу. Елки зеленые! Я моментом взлетаю на самую верхотуру дома, на голые еще, торчащие ребрами стропила. И успеваю еще увидеть, как оборачивается Маруся, а потом пригибается к рулю, — видно, прибавляя газу, и сразу же скрывается в пыли. И Фатима пригибается к гриве коня. И вороной конь пластается над степью, все приближаясь к белому клубку пыли от мотоцикла. Нелегко сейчас Марусе! Дорога ухабистая, в рытвинах и колдобинах. В иных местах столько пыли, что в ней пробуксовывают колеса.

— Ну, девки! Ну и отчаюги! — вскрикивает Бугор. — Хоть каку бери, Серега — не ошибесся!..

А всадница уже поравнялась с мотоциклом и пошла на обгон…

И опять провожает меня мама за околицу родного села. Ах, как горько привыкать ей к долгим разлукам и коротким встречам, — сколько их будет еще впереди! Ветром сорванный с дерева лист в степи не поймать, отрезанный ломоть хлеба к буханке не приладить…

Сегодня вместе с мамой провожают меня младшенькие — Петька, Танька, Колька. Петька совсем уже большой, работник и кормилец. В колхозе пасет он летом баранов, в сенокос возит копны, уже и пахать на лошадях помаленьку приноравливается. Большой пострел, до материного плеча вытянулся, и, когда она, обняв меня, всплакнула на прощание, Петька грубовато, подражая взрослым, утешает ее:

— Ну, хватит, чего нюни распустила? Не пропадем. Мне вон бригадир обещался по полтора трудодня за день писать…

Петька не переносит чьих бы то ни было, особенно маминых, слез, — потому и бормочет, и отворачивается, судорожно кусая губы.

Танька, сестричка моя ласковая, незаменимая мамина помощница по дому, — эта слез не скрывает: припала ко мне, обхватила ручонками, причитает, надрывая душу:

— Не уезжай, братушка! В городу, сказывают, есть неча совсем — тамока ни коров, ни куриц не содержат, и хлебушко не сеют, и картошку не сажают…

Даже Колька, самый младший, тяжело сопит, грязными кулачонками трет глаза, а губы — сковородником.

Я спешу распрощаться поскорей, у меня самого разрывается сердце от жалости и тоски, — на кого вот покидаю их, самых кровных мне и родных, всегда полуголодных, оборванных… Ухожу все дальше от них, иду, и оглядываюсь, и спотыкаюсь на ровном, а они стоят кучкой, ребятишки прижались к матери и машут, машут мне вослед, пока не скрываются за поворотом…

Я ухожу по дороге в райцентр. Там куплю билет на поезд и поеду поступать… Ни меньше ни больше — в Томский университет! Признаться, и сам не ожидал от себя такой дерзости, а виной всему — опять же Маруся Чаусова. Ее, как медалистку, приняли в университет без экзаменов, а я собирался поступать куда-нибудь в педагогический или медицинский, но она уговорила меня, и я все перерешил в одночасье, и вот тащусь теперь на станцию с самодельным фанерным чемоданчиком, оставшимся на память еще от покойного дедушки Семена. Иду и, чтобы успокоиться, унять немножко страх перед неведомым будущим, начинаю по всегдашней привычке эксплуатировать богатейший русский фольклор. «Вот как мы нынче, — говорю себе, — из грязи — да в князи! Со свиным рылом — да в калашный ряд!.. Но ведь не боги же горшки обжигают? Не робей, воробей, бейся с коршуном!..»