Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

Что ж, будем вооружаться. И как можно быстрее. Вооружаться, но войны избегать. Успокоить Вильгельма. Прошлый раз Коковцев слишком резко отмел идею кайзера о русско-немецком нефтяном консорциуме. Вильгельм, конечно, малость безумен, но тут он был вполне в уме, поскольку говорил чужими мыслями. Германии нужна нефть, она устала завозить ее из-за океана, из Америки. Северные Штаты завершили завоевания у себя на континенте и теперь все настойчивей заявляют себя в мировой политике. Курс «долларовой дипломатии» президента Тафта, бесконечные «мирные конгрессы» раздражают немцев. Пока Вильгельм еще улыбается американцам, но эта улыбка скоро исчезнет и превратится в гримасу — мимика его кузена богата. Поэтому Вильгельм хочет нашу нефть. Надо успокоить, пообещать. А там будет видно.

Главное, без войны. А если не удастся избежать? Если достанется пасти иное стадо на пажитях кровавыя войны?

Тогда битва до конца. До щита на вратах Царьграда.

До контроля над Босфором и православного креста над Святой Софией.

До царского выхода, подобного сегодняшнему. В Софию, под ликование. Он, слегка уставший, и цесаревич. А потом можно будет и на покой. В Ливадию, к чайкам. Или в Спалу. Ему не нужна власть над полумиром. Все, что нужно, — Россия, семья, сын.

Где он, кстати?

Сзади приблизился Фридерикс. «Его императорскому высочеству сделалось хуже… Отбыли в опочивальню».

Государь побледнел. Да, конечно, не каждый здоровый ребенок вынесет такой тяжелый день. Бедный мальчик крепился, это было видно. Как он не подумал, чтобы его унесли раньше. Где же Аликс? Конечно же, с ним. Боже…

Зал померк, лица рассыпались, скатерти почернели. Накатило что-то свинцовое, мокрое, как кровавый сгусток.

Он принял решение.

Старец будет возвращен. Что бы они ни говорили. Какие бы последствия это ни имело. Такова наша воля…

До отхода поезда оставалось совсем немного, когда в купе вошел иностранец с девочкой.

«Дочка», — решили в купе.

Был он одет странно даже для гайдзжина [48] Иностранец (яп., сленг) . . Длинное кимоно из хлопчатой бумаги, на шее цепочка с крестом грубой работы.

«Христианский священник», — догадались в купе.

Войдя, почти вбежав, он поздоровался. По-японски, с акцентом, разумеется. Пассажиры — женщина средних лет с сумочкой и молодой человек в очках — ответили на приветствие. Женщина снова прижала к себе сумочку, молодой человек продолжил разглядывание того, что было в окне. В окне была кирпичная стена.

Раздался свисток. Иностранец что-то сказал девочке. Она, бедняжка, вся потная. Хорошенькая, смуглая, с огромными глазами. Не хотела садиться. Иностранец снова что-то сказал девочке, она обиделась и села. А может, не обиделась, просто устала. Женщина с сумочкой улыбнулась ей.

Поезд тронулся. Кирпичная стена в окне оборвалась, проехал перрон с людьми и багажом, посыпались деревянные домики, кустики, заборы. Вон Нагойский замок побелел и спрятался. Девочка смотрела в окно.

«Сколько я тут не был? Дай-ка подсчитаю. Уехал, значит, в девятьсот четвертом, в начале войны. Значит, пятнадцать. А рассчитывал — отучусь, думал, в Академии, пока война, и назад, к владыке Николаю. А получилось через пятнадцать лет. Пятнадцать с половиной».

Поглядел в окно, на набирающий скорость пейзаж, на домики и холмы.

«А кажется, будто вчера».

Эта затертая до прозрачности фраза его самого заставила улыбнуться.

«А Машке-то это впервые. Интересно, как она все это видит?»

Так рассуждал сам с собой пассажир, в чьем портфеле до сих пор хранилось удостоверение, где он значился Яковом Миньевичем Мельхиором, беспартийным. Для бегства из горящей России этого было достаточно. В японских документах, по которым он прибыл утром в Нагою, он был назван своим подлинным именем.

Правда, в транскрипции, от которой он уже отвык за эти годы.

«Цуриярусуки Кириру».

Офицер в Нагойском порту долго шевелил губами. Выговорил-таки эту «цуриярусуку», шлепнул печать и занялся Машкой: «Мусмэ-сан дэс-нэ?» [49] Это ваша дочь? (яп.) Опять лингвистические муки. «Но у нее другая фамилия!» Прочитал: «Цури-яру-сука-йа». Пришлось давать объяснения. Японский язык экс-Яков Миньевич освежил на пароходе, но все равно то и дело мычал и ловил ртом воздух. «Я — не сукая! — дергала его за рукав Маша, сообразив, что речь о ней. — Скажи им, я не сукая…» «Конечно, Машон, подожди…»

Да, разумеется, это был отец Кирилл.