Сухбат Афлатуни - Тёплое лето в Бултыхах

У мамы красивый, теплый голос. Она только после ванной, в косынке. Кладу голову ей на плечо. Плечо сладко пахнет шампунем.

— А теперь, — объявляет Леник, — «Бричмула!».

Комната у нее на Кожедуба.

Мама на диване, все пахнет корвалолом, собираюсь уходить. Еще один идиотский разговор, провожу пальцем по книжной полке, палец обрастает серым пушком. Сколько раз предлагала ей женщину недорого — убираться. И пыль, и ковры. Как же, «сама»! Сама!

«Лен, а что тебе с Лешкой не поехать в эти… если так уж туда хочешь?»

«Чтобы он мне весь отдых там обосрал?»

«Странные у вас отношения, сердце кровью обливается.»

«А сама ты сколько с Лешкой выдерживаешь? На три дня его тогда взяла, а утром уже: забирай! не могу, неуправляемый!»

«Тише… Мне и так с сердцем…»

Отворачивается к стене. Просит еще пару дней подумать.

Спускаюсь.

Лешка сидит в машине. С английского его забирала, по вторникам. Боюсь, чтобы один ездил. Сидит, эсэмэсится, урод.

«Че так долго?»

«Бабушке с сердцем…»

И опять в свой мобильный.

Приехали, ставлю машину. Поднимаемся с пакетами, в «супер» заехали. Их величество милостиво согласились один у меня взять.

«Чувствуешь… запах?» — останавливаюсь.

Дверь была вымазана дегтем, вся.

Какая? Такая. Наша. Наша дверь.

За пролет еще эту вонь. Села на ступеньку, достала мобильный, тык-пык Коваленку.

Лешка стоит белый, молчит.

Тут же пакеты из «супера», апельсины, сосиски, чеки. Бананы.

Ночью был гром, и я проснулась. Лил дождь. Мама спала. Леника не было. Осторожно поднялась. Сквозь стекло увидела Леника на балкончике.

Стоял в одних трусиках, задрав голову.

Выбежала к нему. Заходи, ты че, дурак, заболеешь!

Заглянула к нему в лицо.

«Леник… это ты?»

Он плакал. Просто плакал.

Он дожидался, пока пойдет дождь. И чтобы сильный, с молнией. Подставлял под ливень лицо и только тогда плакал. Чтобы никто не мог понять. А в другое, обычное время не разрешал себе. Терпел, накапливал. Запоминал, о чем ему нужно будет плакать. И плакал об этом, когда дождь.

Я тоже захотела так. Встала рядом. Не получилось. По лицу только капли дождя, слизывала их. Надо будет попробовать, когда накоплю. Так плакать гораздо интересней. Дождь перестал. Мы спрятались в ванной и вытирались полотенцем с красными рыбками.

Ходили все в лес. Я фотографировала ягоды. Траву. Маму. Отдельно, и с папой. Леника с сыроежкой.

Папа галантно поддерживал маму, а мы с Леником бесились, как придурки.

Потом сели у ручья. Мама мочила ноги, а папа о грибах все.

Леник ковырял мох.

Низкое солнце светило нам в спины. У мамы осветились волосы, золотистое облако. Другое, маленькое, зажглось вокруг папиной головы. Нимбы!

Стала снимать. На снимках это не получилось.

А вот Леник с сыроежкой вышел. И где папа маму через ручей переводит.

Вернусь, размещу у себя. Если успею только.

Молния. Я, задрав голову, на балкончике.

Льет. Ледяная слизь. Мне все равно. Меня нет.

«Че тут стоишь?» — Лешка открывает дверь.

Гремит близко, над крышей.

«На, Ба звонит».

Сует мобильный. Смотрит. Вылитый Антон.

Прижимаю к уху.

«Лен… ты слышишь меня? Я согласна».

Что-то мычу.

«Ради тебя, поняла? Ты слышишь? Согласна в эти Бултыхи. Выключи там у себя воду, не слышно. В Бултыхи, говорю, слышишь, поняла? Купаешься, что ли?»

Да, я слышу, мама.

Просто меня нет, мама.

Есть черное небо, мама. Черная дверь, уже приезжали, составили протокол. Черная идиотская майка на Лешке, с черепом.

«Мам, а то платье у тебя осталось?..»

«Какое еще платье?»

Я проснулась утром и засмеялась. Тихо, чтобы не разбудить. Мамочка еще спит. И Леник спит с открытым ртом.

Через два дня у меня день рождения. Папочка приготовит мой любимый шашлык. Он уже договорился в столовой про оборудование. Мама наденет мое любимое платье. Она обещала, что отдаст его мне, когда вырасту.

Про подарок даже не думаю. Все время стараюсь о нем не думать.

Мы все летние по дню рождения. Леник в июне, я в июле, папочка в августе.

Одна мама, бедная, в феврале.

Мне становится жалко ее, я подползаю и целую ее. Мама приоткрыла глаза, зевнула, прижала меня. Так и лежим, в гнездышке. Леник тоже проснулся. Но мы его в наше с мамой гнездышко не впустили. Я не впустила. Кыш! Кыш! Пусть сам себе вьет.

«Лен…»

Темнота, запах корвалола, нафталина, вещей.

Поворачиваюсь к ней. На полу старые чемоданы.

«Зачем тебе театр этот?»

Она смотрит на меня.

«Мам, а зачем тебе был этот театр?»