Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце

– Сынок, дай мне, пожалуйста, номер папиного мобильного. – Я не хочу, чтобы он меня сынком называл. Пусть скажет, что с мамой все в порядке. И пусть сестра вернется домой.

Я даю ему папин номер.

– Сколько тебе лет? – продолжает мужчина. – Кто-нибудь еще есть дома?

– Я один, – говорю я, и меня захлестывает ужас. – Четырнадцать. С мамой все в порядке? Можете сказать мне, что случилось. – Но произнеся это вслух, я понимаю, что не хочу, чтобы он мне говорил. Вообще знать этого не хочу никогда. Краска накапала на пол, как разноцветная кровь. Я всюду наследил. Отпечатки рук, на окне, на диване, на занавесках, на абажурах.

– Я сейчас поговорю с папой, – тихо говорит он и вешает трубку.

Звонить маме на сотовый я слишком боюсь. А у папы сразу включается автоответчик. Я понимаю, что он разговаривает с копом, который расскажет ему все, что не сказал мне. Взяв бинокль, я лезу на крышу. Все еще идет дождь. И слишком жарко. Все не так. Я не вижу Джуд ни на пляже, ни на улице, ни на обрывах. Куда они пошли с Зефиром? Я телепатически зову ее домой.

Я смотрю на дом Брайена. Жаль, что он не на крыше, жаль, что не знает, как мне стыдно и как хочется, чтобы он пришел и рассказал об орбитах планет и протуберанцах. Я лезу в карман за камнем, сжимаю его в руке. Перед домом громко тормозит машина. Я бегу на другую сторону крыши. Это папа, но он никогда так резко не тормозит. За ним приехала полицейская машина. С меня соскакивает кожа. Я падаю.

(АВТОПОРТРЕТ: Мальчик соскальзывает с края света.)

Я спускаюсь с крыши по лестнице и вхожу в гостиную. И стою статуей в коридоре, когда в замке поворачивается ключ.

Ему ничего не приходится говорить. Мы вместе разбиваемся, упав на пол, на колени. Папа прижимает мою голову к груди.

– Нет, Ноа. Мне очень жаль. Ноа, господи. Надо найти сестру.

Этого не может быть. Не может быть. О господи.

Все выходит незапланированно. Меня захлестывает его страх, а мой перетекает в него, слова сами вылетают.

– Мама собиралась попросить тебя вернуться, чтобы мы снова были семьей. Она поехала, чтобы тебе это сказать.

Папа отстраняется, смотрит в мое горящее лицо.

– Да?

Я киваю:

– Перед отъездом она сказала, что ты – главная любовь в ее жизни.

Мне надо что-то делать. В доме еще полно соболезнующих, страдания, еды, она стоит и портится на всех столах и прочих поверхностях. Похороны были вчера. Я прохожу через толпу красноглазых людей, вдоль сгорбившихся стен, сереющей краски, падающей мебели, темнеющих окон, изъеденного молью воздуха. Проходя мимо зеркала, я замечаю, что плачу. И не знаю, как остановиться. Это теперь все равно что не дышать. Я теперь всегда так буду. Говорю папе, что сейчас вернусь. Джуд – она срезала волосы, и я теперь едва ее узнаю – хочет пойти со мной, но я отказываю. Она меня из виду не выпускает. Думает, что я теперь тоже умру. Вчера я заметил, что она из своих бредовых соображений подкинула мне в постель грязные коренья. А когда я закашлялся в машине по пути с кладбища, она как обезумела, кричала папе, что надо ехать в неотложку, потому что у меня, наверное, коклюш, я и понятия не имею, что это такое. Папа в болезнях разбирается, так что он ее успокоил.

Я каким-то образом добираюсь до студии этого скульптора. Сажусь на тротуаре и жду, швыряя камушки об асфальт. Рано или поздно ему придется выйти. Хотя бы ума хватило на похороны не приходить. Я все время его высматривал.

А Брайен был. Сидел в последнем ряду со своей мамой, Кортни и Хезер. Но потом ко мне не подошел.

Но какая разница? Все цвета пропали. В поднебесных ведрах теперь только тьма, и она льется на всё и на всех.

Через несколько лет скульптор выползает из двери к почтовому ящику. Открывает крошечную дверцу, достает стопку писем. Я вижу, что все лицо заплаканное.

И он меня замечает.

Пристально смотрит на меня, я на него, и по его взгляду я понимаю, как он ее любит, из него ко мне рвется ураган чувств. Но мне плевать.

– Ты в точности на нее похож, – шепчет он. – Волосы.

А я уже несколько дней думаю лишь об одном: Если бы не он, она была бы жива.

Я встаю, но я сидел так долго, что ноги подкашиваются.

– Эй, – скульптор подхватывает меня, усаживает обратно, рядом с собой. От его кожи идет жар, а еще сильный мужской запах. Я слышу вой, как воют шакалы, потом понимаю, что это я. В следующий миг он уже обнимает меня, и я чувствую, как он трясется, нас обоих трясет, как будто мы оказались за Полярным кругом. Он прижимает меня к себе, потом сажает на колени, обнимает, его слезы падают мне на щеки, а мои – ему на руки. Мне хочется, чтобы он меня проглотил. Я хочу жить в кармане его халата. Хочу, чтобы он меня вечно так качал, как будто я маленький, самый маленький мальчик на свете. И у него это так хорошо получается. Словно мама внутри него, и она говорит ему, как меня утешить. Почему он один это может? Почему она только внутри него?