Геннадий Марченко - Перезагрузка или Back in the Ussr. Книга 1. [СИ]

Выяснилось, что Кола Бельды, Кобзон и усатый из 'Песняров', фамилию которого я начисто забыл, тоже слонялись между гостей. Причем Бельды так и щеголял в своей шубейке из какого-то пушного зверя. Он ее никогда, что ли не снимает…

Вдруг в зале возникло некое оживление, двери открылись, вошли двое крепких мужчин с цепкими взглядами и оттопыривавшимися подмышками, а следом появился и Леонид Ильич с пока еще единственной звездой Героя на лацкане пиджака. Он продолжал беседу с тем же пожилым товарищем, с которым общался и в ложе. Кто-то захлопал ладоши, остальные подхватили, нам ничего другого не оставалось, как тоже присоединиться к овациям.

— А вы чего мне хлопаете? — подтянул вверх брови Брежнев в наигранном недоумении. — Вот им хлопать надо, тем, кто наших детей учит не только грамоте, но и жизни.

Надо думать, это он сказал в адрес учителей, без которых этот банкет, само собой, не обошелся. Несколько дам при этом покраснели и смутились.

— Давайте выпьем за педагогов!

Леонид Ильич поднял бокал с шампанским, остальные поддержали, после чего шустрые официанты заменили опустевшие бокалы наполненными. Кстати, говорил Ильич вполне разборчиво, не было еще никаких 'сисек-масисек'. Далее напряжение понемногу спало, присутствующие принялись выпивать и закусывать. Мы тоже не отставали, хотя Алла чувствовала себя как на иголках, что было заметно невооруженным глазом. И я ее понимал, ведь далеко не факт, что генсеку приспичит пообщаться именно с ней. А семья — дело святое.

Но в итоге ей все-таки пришлось беседовать с Леонидом Ильичом. Правда, сначала тот минут пять уделил Кобзону, явно о чем-то просившего партийного лидера, затем кинул какую-то шутку зардевшейся Ангелине Вовк, и только после этого его взгляд упал на Пугачеву.

— Мне понравилось ваше выступление, — причмокнув, заявил он. — Особенно 'Посидим-поокаем', душевно. И остальные песни неплохие.

— Спасибо, Леонид Ильич, — хором выпалили Слободкин и Пугачева.

— Давайте, сочиняйте дальше, — напутствовал нас Брежнев, пождал нам с Павлом руки, чмокнул Пугачеву в губы и отправился дальше.

— Фух ты, теперь неделю руку мыть не буду, — вполголоса то ли пошутил, то ли всерьез сказал Слободкин. А мне почему-то наоборот захотелось побыстрее протереть ладонь салфеткой. Представил, как бы я реагировал, реши генсек меня поцеловать, как и Аллу, в губы… Да уж, а ведь никуда не денешься, еще и улыбаться будешь.

Где-то через час, наконец, стали закругляться. На прощание нам было велено влиться в дружные ряды собравшихся и принять участие в фотографировании с Брежневым. По иронии судьбы я оказался от Леонида Ильича через одного человека, между нами вклинилась какая-то немолодая тетка с медалькой 'Заслуженный учитель школы РСФСР'. Тут я как раз вспомнил просьбу Чистякова сфотатся с генсеком. Ну вот, Иван Степанович, ваша просьба выполнена. Нужно будет только договориться вон с тем лысым фотографом.

Оказалось, что и договариваться не пришлось. Нам сказали, что фото вышлют на адреса, указанные в наших паспортных данных как место прописки. Ну и здорово, не нужно дергаться лишний раз. А вот насчет фотографии с Высоцким хорошо бы все-таки подсуетиться. Кстати, завтра почти целый день делать нечего, прямо с утра наберу номер того самого Вержбовского, может, он уже проявил свои негативы и готов продать фотографию?

Своими планами я поделился со Слободкиным, когда мы втроем уселись в его 'Волгу', и Павел одобрительно кивнул:

— Правильно, нечего затягивать. А то мало ли, потеряет негативы, и когда еще представится возможность запечатлеть себя с Владимиром Семеновичем… Аллочка, тебя домой? Поехали.

Не ожидал, что повесть 'Забытые герои' удастся написать так же быстро, как и 'Крепость на Суре'. В первом случае вспомогательных материалов было побольше, тут же пришлось больше полагаться на фантазию. Но вот, что называется, пошло, и за неделю до нового, 1976-го года, я держал в руках рукопись повести на 130 машинописных листах.

— Зина, это тебе! С наступающим!

Я вручил Зинаиде немаленькую коробку шоколадных конфет, дождался восхищенного вздоха и откланялся, пообещав после праздников заявиться с очередным опусом, достойным как минимум Нобелевской премии по литературе.

На душе, несмотря на падавший с неба снег, пели соловьи и цвела весна. Да и снегу в этот отнюдь не морозный зимний вечер я был по-настоящему рад, захотелось даже с разбегу плюхнуться в пышный сугроб по примеру веселящейся ребятни.