Юрий Алексеев - Бега

— Ни черта не понимаю, — признался Демьян Парфенович. — Ты в школе-то как? Не успевал, наверное?

Клавдии порозовел, но хамить не стал. В школе ему приходилось туго.

— Ну, а кто тогда художник? — сказал Демьян Парфенович, печалясь от каких-то своих забот.

— Я, товарищ начальник, — обреченно потупился Лаптев.

— Между прочим, я тоже, — вклинился в разговор Бурчалкин. — Но только позвольте объяснить…

— Не надо, — перебил Демьян Парфенович. — Знаете, что я вам скажу… помогли бы вы нам оформить стенгазету?..

На лицах участников демарша появился трудовой энтузиазм.

— Куратов! — крикнул Демьян Парфенович. — Проводи задержанных в красный уголок. Дай им, что нужно, только не как в прошлый раз.

Задержанным выдали ватман, краски, карандаши и объяснили общую идею. Клавдии тут же уединился в кресле и, задрав ноги к потолку, принялся грызть «кохинор». Бурчалкин и босоногий Лаптев распластали на полу непослушный ватман.

— Набросай эскиз старшины, а я займусь шрифтами, — сказал Стасик, перебирая плакатные перья в коробке.

Босой потупился и застенчиво пошевелил пыльными пальцами.

— Ты что, оглох? — сказал Бурчалкин.

— Я… я реальное не очень, — сказал он, глядя на Стасика кроличьими глазами.

— Интересно! — воскликнул Стасик. — Нерисующий художник?.. Это уже совсем новое течение.

Босой понурился.

— Ладно, готовь краски! — скомандовал Бурчалкин. Он прилег на ватман и, приговаривая: «Стенная печать — это наша настенная живопись», любовно вывел заголовок «Всегда на посту».

В полночь газета была готова. В левом углу стараниями Бурчалкина красовался улыбчивый старшина с бицепсами племенного культуриста. Ниже помещались стихи Клавдина. Демьян Парфенович прочел их вслух:

— Оказывается, можешь, — похвалил начальник узкогрудого. — А я думал ты так — ни с чем пирожок.

«Пирожок» приосанился. Лаптев принялся морщить и потирать лоб, имитируя творческую усталость. Бурчалкин внушительно прокашлялся.

— Что же, кончил дело — гуляй смело, — сказал догадливый Демьян Парфенович. — Только без глупостей! И чтобы босиком у меня в парк — ни-ни!..

— Ни-ни! — хором откликнулись Лаптев и Клавдии, а Стасик ничего не сказал. Он думал о другом: «Где? У кого сейчас „Голубой козел“?..»

Когда Бурчалкин вышел на набережную, он различил еле слышный прощальный гудок «Адмирала Ушакова». На пустом, обдуваемом ветерком берегу шушукались газетные клочья. Над волнами рыскал прожектор.

— Где Белявский? Вы не видели Белявского?

Автор незабвенного фельетона про «„Аль-Капонэ“ из Сыромятного переулка» Виктор Кытин, большелицый и приземистый, шел по редакции, заложив руки за спину и сгорбатившись, будто передвигался на беговых коньках. Это означало, что дела у него плохи и Белявский нужен ему позарез. Кытина всегда одолевали либо звонкая фонтанирующая радость, либо мировая скорбь. Если его командировали куда-нибудь в Куеду, он носился по редакции козлом и намекал, что поездка — знак особого к нему, Кытину, расположения редактора и признание его, кытинских, заслуг перед газетой. Но стоило ему прослышать, что где-то в журнале «Антрацит» сокращают штаты, как он сразу становился на коньки и, мешая работать, нудел:

— Что же это, братцы, делается? А у нас кто на очереди, а? Ведь все, что у меня есть, — это Омар Хайям, любимая работа и комплекс неполноценности…

Голос Кытина слабел и падал до шепота. О комплексе он вызнал из медицинского ежегодника «Мепталидад бруталь» и теперь крепко за него держался.

Комплексом Кытина в редакции, как это бывает, не злоупотребляли; Виктора даже где-то жалели, но жалели ущербно и снисходительно, как некрасивую разведенную женщину, претендующую на лавры Клеопатры. Такое жестокое сочувствие только тяжелило неполноценное сердце, и Кытин готовил в душе мстительный реванш. Автор сорока семи непринятых и тридцати отвергнутых рассказов, Кытин отчаянно метил в литераторы.

— Ничего, Виктор, Бальзака не печатали до пенсионного возраста, — мягко успокаивали в газете.