Юрий Алексеев - Бега

— Что с вами, товарищ? — спросил заботливый Роман.

— Все!.. Все кончено, — откликнулся на сочувствие переводчик. — Меня лишили Республики Кокосовых пальм… О, зачем я таскал чемоданы?! Зачем не пил и даже не курил?

— Не понимаю. Вы жалеете, что сохранили здоровье?!

— Зачем мне здоровье! — стиснул бледные кулачки Ольшаный. — У меня два языка — английский и кокосовый. И все прахом из-за какой-то бани да еще этого карантина…

В баню Ольшаный не ходил из принципа: там его принимали за подростка и просили потереть спину. Но на этот раз он пошел на сделку с гордостью. Экскурсию взял на себя Береста, и поначалу все шло прекрасно. Втроем они подошли к бассейну, Береста попросил у нарушивших карантин пловцов внимания и сказал:

— Граждане, сейчас в данной воде будет купаться гражданин Бивербрук. Освободите место!

Предвкушая зрелище, публика живо повылазила на берега. Живость эта и поднапортила делу. Береста пригласил гостя в воду, но тот, видя, как из бассейна бегут люди, вздумал, что в бассейн хлынул кипяток, и попятился, благодарственно приложив к сердцу мочалку.

— Жизнь показывает, что мыться он не настроен, — сказал Орест Орестович и повел мистера в парную.

В парилке было мрачновато и жарко, как в Республике Кокосовых пальм. К потолку эшафотом тянулся деревянный помост, и оттуда слышались стенания. Мистер Бивербрук глянул наверх и со страху принялся за массаж по системе пенджабских йогов. В это время в углу шевельнулась чья-то тень и махнула руками в сторону печи. Печь ухнула и заклубилась, как Фудзияма. Мистер схватился рукой за стену, а Олыпаный пошатнулся. Переводчику показалось, что на голову ему свалился заветный орех.

— Прекратить кочегарить! — приказал Береста. Но с полка закричали «Эй-эй!», оттуда скатился красный, весь в березовых струпьях Муханов и, приплясывая на кавалерийских ножках, швырнул в жар еще пару шаек.

На полке грянуло: «Эх-х-ха!!». Веники засвистели, как шашки.

В предбанник мистера Бивербрука вынесли на простынях. Очнувшись, англичанин сказал: «Вот это да!», а Олыпаный простонал: «О пальмы в Гагре» и «Виза закрыта…»

— Будь он проклят, этот карантин! — с плачем закончил рассказ Олыпаный. — Пусть сгорит, кто его придумал!!

Умиротворенный Гурий Белявский сидел в номере полу-люкс без штанов, пил холодный нарзан и смотрел на лазурное море.

На пляже прямо под окнами гостиницы копошились шоколадные фигурки. Разноцветными мячиками колыхались у берега шапочки пловцов. Белый катер приплясывал на волнах под веселую песенку «Ландыши», доносившуюся с его палубы.

Изумительно пахло мокрыми солеными полотенцами.

— И жизнь хороша и жить хорошо! — констатировал Белявский разнеженно, но чьи это слова, убей его, не сказал бы. Он был замурыженным, спешным человеком и невежественным настолько, что по приезде в Янтарные Пески приобрел вместо нужного глухаря бесполезное чучело цесарки. Да и откуда горожанину, содержавшему на сто рублей две семьи (и неплохо содержавшему!), знать такие птичьи тонкости.

Белявский покончил с бутылкой, похлопал мокрой ладошкой по брюшку и почти одновременно услышал в комнате сопение. Гурий удивился. Цесарка, естественно, сопеть не могла, если бы даже была живой, и он недоверчиво покосился в угол, где валялся «Голубой козел».

— Ну? — сказал Гурий Михайлович вызывающе. Он был не из робких.

Сопение продолжалось. Хуже того, Гурию Михаиловичу померещилось, что Козел глянул на него дерзко с прищуром, будто знал про брата «лилипута» или еще что-то нехорошее.

— Этого еще не хватало! — соскочило у Гурия с языка, а в душе зашевелился колкий шерстяной комочек. Шевеление продолжалось и в конце концов родило попутную мысль, что обе семьи любят Гурия Михайловича исключительно за долгие командировки.

— Это уже черт знает что! — попытался сбросить мысль Белявский. — Генриетта еще пожалуй, но чтобы Анна?! Не верю…

— Гурий Михайлович, — послышалось в замочную скважину с присвистом.

«А, так вот откуда сопели!» — обрадовался Белявский.

— Гурий Михайлович, — послышалось вторично.

— Аиньки? — отозвался Гурий, впрыгивая на ходу в брюки.