Сергей Могилевцев - Вечный Жид

Гримм. Я же говорил, что у меня нет друзей. Ни друзей, ни товарищей, ни вообще никого, кто бы мог сказать мне доброе слово.

Лодовико. Извините, но я не могу в это поверить.

Гримм. Вы что же, не верите вообще ни во что?

Лодовико. Нет, почему же, я верю в прогресс, во всеобщую справедливость и в победу правого дела. Когда-то я верил в Лигу наций и в то, что надежда еще существует, но с тех пор утекло слишком много воды. Поэтому, если можно, не говорите со мной о вере или неверии.

Гримм. Как скажете, я могу вообще молчать целую вечность.

Лодовико( церемонно ). Очень меня этим обяжете!

Молчание.

Гримм сосредоточенно ворошит палкой кучу блестящего пепла, Лодовикоза ним наблюдает.

Лодовико( после паузы ). Простите, с вами можно поговорить по душам?

Гримм. У меня нет души.

Лодовико. Простите, я в это не верю! То есть, конечно, в нынешней ситуации, когда пепел, в некотором смысле, заполонил всю вселенную, данное утверждение вполне может показаться правдоподобным. Но для вдумчивого индивидуума, для трезвого аналитика и для стороннего наблюдателя, к коему я себя причисляю, совершенно очевидно, что душа у вас все-таки есть. Душа, или хотя бы часть ее, совсем крохотная, но, тем не менее, видимая в микроскоп моего скептического разума.

Гримм( с интересом оглядывая его ). Вы скептик?

Лодовико( радостно отзываясь ). Нет, скорее фаталист. Знаете, я когда-то служил на Кавказе, – давно, еще чуть ли не до Сотворения Мира, – и был свидетелем одной странной истории.

Гримм( с интересом ). Были свидетелем одной странной истории? Не могли бы вы рассказать о ней поподробнее?

Лодовико. Охотно, и притом в малейших деталях!

Уходит за кулисы, возвращается с двумя стульями в руках, устанавливает их на некотором расстоянии один от другого.

Оба рассаживаются.

Лодовико. Итак, в ту мою незабвенную пору, когда я, будучи офицером, служил на Кавказе, мы часто с друзьями от скуки играли в азартные игры.

Гримм. Вы играли в карты?

Лодовико. Да, в карты, и чаще всего в вист или в штосс.

Гримм. Занятные игры.

Лодовико( с жаром ). Еще какие занятные, вы даже не представляете себе всей степени этой занятности! Особенно игры в вист, хотя и штосс тоже неплохая игра.

Гримм. Вы говорите, что игра в вист вам нравилась больше?

Лодовико. Не то, что нравилась больше, просто мы больше в нее играли. Как правило, вечерами, когда, одурев от скуки, или, наоборот, от усмирение воинственных чеченцев, вдоволь нахлебавшись крови и пороха, устраивали теперь уже не настоящие, а карточные сражения, проигрываясь иногда в пух и прах, так что выходили из-за стола совершенно голые, в чем мать родила.

Гримм. Вы не преувеличиваете?

Лодовико. Нисколько; все мы были офицерами, все были людьми азартными, не раз и не два рисковавшими в смертельном бою, так что рисковать за карточным столом нам тем более было привычно.

Гримм. К чему вы клоните?

Лодовико. К тому, что страсть к фатализму, к предопределению, к тому, что раз уж тебе суждено однажды погибнуть, так уж никуда от этого ты не денешься, заставляла многих из нас так же относиться и к карточной игре.

Гримм. Вы это серьезно?

Лодовико. Серьезней не бывает. Судите сами: был среди нас один офицер, родом серб, по фамилии, как сейчас помню, Степанович, которые был фаталистом до мозга костей, и верил, что судьбе доподлинно известен тот день и час, когда его настигнет чеченская пуля.

Гримм. Он был фанатиком?

Лодовико. Скорее реалистом. Все мы, служившие на Кавказе достаточно долго, должны были в конце концов изведать то ли чеченской шашки, а то и чеченкой пули, так что к факту возможной смерти каждый из нас относился спокойно. Но Степанович отличался от других неким особенным фатализмом.

Гримм. Особенным фатализмом?

Лодовико. Да. Представьте себе, сидим мы однажды и режемся не то в вист, не то в штосс, и говорим об этой самой предопределенности, об усмешке судьбы, от которой никому из нас не уйти. И вот Степанович в самый разгар этих споров неожиданно встает с места и снимает со стены заряженный пистолет.

Гримм. Заряженный пистолет?

Лодовико. Да, заряженный пистолет. В головах у полковника, а мы обычно собирались у него на квартире, висело обычно несколько заряженных пистолетов, а также чеченских ружей, которые, между нами, ни в какое сравнение не шли с нашими ружьями из-за их миниатюрных, почти что детских прикладов. Черт знает, откуда у этих горцев, которые, не побрезговав, могли отрезать голову взрослому человеку, и были в бою сущими дьяволами, эта страсть ко всему миниатюрному и игрушечному? Возможно, тут дело в национальном характере, и распространяться на эту тему я не хочу. Речь о фатализме и о Степановиче, нашем боевом товарище, который посреди игры ни с того ни с сего снимает со стены заряженный полковничий пистолет и приставляет его к виску, заявив нам, что если ему суждено погибнуть тогда-то и тогда-то, то сегодня умереть он не сможет никак.