Братья Ивановы - Записки кочевников

— Что это, Серёня?

— Сверчки! Ночью в Монрепо, в парке записал.

Утром были вроде в Москве.

Мужичонка в камере хранения спросил, выдавая жетон:

— Ценность багажа?

— Тыща рублей, — решили мы, чтобы этим утром все было ровно.

— 135–50.

— А на стенде написано 57! — удивились мы.

— Индексация начисляется в соответствии с российским законодательством, — выпалил мужик.

Мы почувствовали торжественность момента и решили приобщиться к чему-нибудь до боли родному.

У посетителей Музея Васнецова были абсолютно счастливые лица. Им очень нравился этот русский патриархальный дом, русская лавка, русская печь, русские картины. Увидев на втором этаже «Иван-царевича на сером волке», многие привставали на цыпочки и делали жалостливые глаза. Нам тоже так захотелось стать вятичем, кривичем, а то и чудью, и зачитываться русскими былинами, но нас подгонял вольный ветер степи.

Пора было в аэропорт. Мы спустились на кольцевую, чтобы поехать на вокзал за багажом. В вагон метро вскарабкался безногий морпех на тележке. Поезд тронулся, он что-то рассказывал, позвякивала мелочь в берете. С другого конца шла бабка с клюкой, скрюченная, поскуливая и клянча. Вдруг она заметила конкурента:

— Только в карманы закладывает, пидор ебучий. Огрызок счастья, блядь!

Отвернулась к двери, ждет остановки. Морпех объезжает ее, ему подсыпают мелочь. В углу мужик гладит овчарку, на ошейнике георгиевская ленточка.

На дорожку удалось попариться. UTair задерживал рейс. На солнцепеке Ту-154 раскалился добела, и полчаса весь салон вентилировал помещение заламинированными инструкциями по технике безопасности. Кондиционеры у Ту работают только во время полета.

Наконец мы вылетели навстречу солнцу и черному бабру с червлеными очами (как говорилось про герб Иркутска на сайте города). Две трети родной земли мы миновали незаметно, не причинив ей никакого вреда. Прилетели рано утром и стали просыпаться перед поддоном, сбитым из мятой жести, в котором тарахтя крутилась черная резиновая дорожка. В стене открылось окошко, и оттуда поползли сумки, свертки и чемоданы, как картошка по гремучему конвейеру из овощного нашего детства. Поймать свой багаж было так же сложно, как картофелины авоськой. На выходе из аэропорта к нам подошел мужичонка с газетой в руке. В глаза бросился заголовок «Только кодирование спасет урожай».

— Такси не желаем?

— Нет, спасибо, мы так, — сказал кто-то из нас.

Чтобы не затягивать разговор, он сплюнул на асфальт, все-таки в сторону.

А при Кубла Хане тут порядок был, у каждого князя — своя резная плевательница.

На вокзале два француза пытались купить в пригородных кассах билет на Транссибирский экспресс. В основном им мешала уверенность, что пары русских слов, записанных на листочке, достаточно, чтобы идти по следам Сандрара. Их отфутболивали от одной кассы к другой, они переходили на французский и говорили громче и громче, чтобы кассиршам было понятнее. Те в ответ орали:

— Поезд-то какой? Надо куда? Господи, напасть-то какая! Французы временно отступали к лавкам, ругая посттоталитарную действительность и кровавый режим Путина. Черный бабр над расписанием поездов таращил глаза больше булок.

Пищевая цепочка Байкала проста и надежна: рыба омуль ест рачка эпишура, рыба сиг — рыбу омуль, нерпа — рыбу сиг, сын человеческий — рыбу омуль, рыбу сиг и нерпу, а Газпром всех разом.

Маршрутка петляла по проселочной дороге, объезжая колдобины. Вместо разделительной линии тут и там в горки щебня были воткнуты колышки. Маршрутку трясло. Шансонье в динамике то заикался, то перескакивал с пятого на десятое. Когда на пару минут мы выезжали на асфальт, это было простым человеческим счастьем.

На подъезде к Улан-Удэ «Мегафон» ловился только на сопках.

С одной вершины открывалась другая, горизонт терялся за дальним, едва различимым холмом. Город разбросан по пологим склонам, ложбинам и берегам Селенги и Удэ. У него нет центра, это несколько сросшихся поселков и слободок.