Ольга Покровская - Проба памяти

Еще в гимн оделся, папаша, подумал Максим. Хорош... природолюб фигов. Да все тут хороши... и судя по всему, ничегошеньки не изменилось. А вот мордобой вполне вероятен. Кто бы ни был Маринин сожитель, у него должны быть крупные счеты с худшей половиной человечества... Ну, и о чем с ней говорить?

Максим вышел из подъезда, шарахнув железной дверью на весь квартал. Какая-то мелкая скотина с перепугу шарахнулась в кусты - то ли кошка, то ли крыса. Янтарное предзакатное небо тепло светилось над домами. Проходивший мимо подросток в бейсболке невозмутимо закурил, бросил на мостовую смятую пачку и пошел дальше.

Надо пива купить, подумал Максим. А лучше с собой принести. Все-таки в лоб получишь не сразу.

Он вчерашним маршрутом спустился к сберкассе, но, не успел он подойти к дверям магазина, как неизвестно откуда возник вчерашний алкаш. То ли он персонально Максима дожидался где-то рядом, то ли у него здесь был постоянный пост. За прошедший день он как-то еще погрязнел, на щеке у него появилась лишняя царапина, а на отвисшей трикотажной коленке - дыра.

-- Сегодня это... пушкинскую привезли, - сказал он искательно, размахивая руками.

Если вчера этот тип со знаковым адресом вызывал у Максима дикий ужас, то сегодня он скорее обрадовался его появлению. Вон он, пожалуйста, живой Борькин след, сам идет, и разговаривать с ним, как хотите, куда проще и приятней, чем с Мариной.

-- С нее копыта не отбросишь? - спросил Максим, морщась от задумчивости.

-- Они сами пьют ее, - алкаш указал на магазин, имея в виду, очевидно, торговый персонал. - Сами всегда пьют. Они себе-то не враги, знают, чего пьют.

-- Ладно, - сказал Максим, приняв наконец решение. - Пошли.

Через десять минут они уже шли обратно, по направлению к Борькиному и Марининому дому, только настроение у Максима уже было лучше, а шаг уверенней. Моя совесть чиста, думал он. Чиста, как слеза. Я фактически иду к Борьке... По дороге Максим терпеливо выслушивал все, что бубнил попутчик, и только у самой Борькиной двери ему стало не по себе. Дверь, кажется, не изменилась, она была та же, Борькина, только темней и старше. Замок только был другой, и этот единственный штрих немного успокоил Максима и вернул в действительность. Он уже внутренне приготовился к худшему, но обстановка за дверью была совсем не та, что двадцать лет назад. Вот только ковер, который выглядывал в открытую дверь большой комнаты, кажется, был тот же самый... но ковер он и есть ковер, их в стране миллионы, таких ковров... В прихожей на глаза Максиму попались маленькие детские башмачки, и этот факт его почему-то удивил. Ну да, у алкашей тоже бывают дети, что ж тут странного. Скоро они оба очутились на кухне, сидели за столом со следами ножа на столешнице, и Максим радовался, что ничего не узнает. Его неожиданный собутыльник - Максим уже знал, что его звали Васей - рассказывал, что теперь он гражданин России, и вообще столичный житель, а жить-то ему здесь не нравится, дорого, жутко, люди злые, как собаки, ему бы заработать денег и на родину, да тут уже семья, да и на родине никто особо не ждет, и зарплату там не платят, на родине, да и государство уже другое, на родине... По рассказам выходило, что Вася кем-то работает в местном ЖЭКе, и что в Москве он лет семь, не больше, а на вопрос, кто тут раньше жил, отвечал, что жена его с бабкой парализованной, только бабка потом померла, ну а он, Вася, осел...

-- Я тут всем враг, понимаешь, - скорбно твердил Вася. - Здесь всем враг, а на пятьдесят километров отъедешь, так вообще всем первый враг, потому что москвич... Ты, наверное, в отпуск-то за границу ездишь? В Турцию там, в Египет?.. Ты попробуй в Нижний... Да в любой другой город попробуй, и скажи, что ты москвич, получишь по полной... А здесь лимита... свой участковый знает, а в соседний квартал, как зайдешь, за тобой уже патруль едет, карман оттопыривает... Я просидел у них как-то ночь в обезьяннике. Ребята, говорю, у мня паспорт дома, заедем... Ну, не взял я его, за сигаретами вышел, я же, видите, в тапочках... Нет, говорят, ничего не знаем... Не били хоть...

Говорок у Васи был простонародный, южный, так что на Максима сразу пахнуло перестроечным телевидением пятнадцатилетней давности. Наверное, откуда-то из тех же краев...сейчас будет путать ударения и говорить "ложить". Ну а что ты хотел... естественная смена поколений. Был тут Борька, а теперь - пожалуйста, Вася...

Пушкинская водка была все-таки рассчитана на организм, привычный к дихлофосу, и скоро у Максима как-то все померкло перед глазами. Очнулся он в полубреду, в мучительных, неприятных обрывках то ли сна, то ли кошмара, кажется, где-то на диване, под слабо мерцающим дымчатым светом лампочки. Из этого тумана сгустилось и приблизилось к Максиму расплывчатое, как на старых фотографиях, неясное женское лицо, грустное, усталое, даже скорее изможденное, с какими-то неестественно тонкими и чистыми чертами - иконописными линиями носа, обреченным выражением глаз, печалью в уголках губ. Лицо казалось абсолютно нездешним, не из этого мира, а давно-давно, на старых коричневых фотографиях было в лицах что-то подобное, полностью растерянное недалекими предками - отблеск каких-то несметных богатств, которые были, и нету. Забитая жизнью жена алкоголика? В этих глазах был плач по разграбленным усадьбам, горечь крушения, достоинство нищеты, тоскливая мечта о чем-то далеком и невоплощенном, но никакого смирения перед мелющими ее судьбу жерновами здесь не было. Или ему показалось во сне? Потом где-то возникли длинные, суховатые, робкие пальцы, которые нерешительно прошлись рельефными подушечками по Максимовой щеке. Максим вздрогнул, но не испугался, а напротив, потянулся ближе, и женский шепот зачарованно и грустно произнес: "красивый какой...".