Мария Метлицкая - Фиалки на десерт (сборник)

На кровати лежала Женевьев, бледная и похудевшая. На ее лице застыла гримаса боли. Волосы были всклочены. Горел ночник, освещая ее замученное и усталое лицо.

Сердце сжалось от жалости и боли.

– Ну! Как вы здесь? – бодрым голосом спросила я, пытаясь выдавить из себя улыбку. Получилось наверняка жалко. Ну уж как есть. Радоваться, честно говоря, было нечему.

Женевьев развела руками.

– Вот! – печально сказала она. – Не повезло! – Лицо ее скривилось, и из глаз покатились слезы. – Не повезло! Вот вы… приехали! А мы тут…

Я примостилась на пуфике у кровати.

Женевьев отвернулась, стесняясь своих слез и слабости.

Мне стало совсем невмоготу. Я взяла ее за руку.

– Ну-ну, девочка! Все в жизни бывает! И ноги ломаются, и руки! – И добавила про себя: «И жизни». – Ничего! Не самое страшное. Сейчас мы во всем разберемся, и будет повеселей!

Женевьев всхлипнула и мотнула головой.

– Неудобно-то как! Тут такой беспорядок!

– С этим мы справимся! – Я пыталась говорить бодро. – Подумаешь – беспорядок! Большая беда! Вот сейчас и начнем! – Я оглядела несвежее белье и слой пыли на тумбочке.

Женевьев снова всхлипнула и повторила:

– Ох, как неловко! И еще Митя уехал…

– Приедет твой Митя. – Я погладила ее по руке и принялась за дело. Пылесоса, конечно, не было, веника тоже. Но тряпки и щетка нашлись. Посуда, холодильник, пыль. Постельное белье. В малюсенькой ванной имелась стиралка – тоже как игрушечная, словно для Барби и Кена. Но – стирала, уже хорошо.

Женевьев сидела на стуле и подсказывала, где и что взять.

Часа через три в квартире запахло свежестью и чистотой.

– Ой! – спохватилась я. – А продукты?

Продуктов, разумеется, не было. А вот магазинчик оказался рядом – маленький, но все, что нужно, в нем было – и стиральный порошок, и фольга, и жидкое мыло. А еще мороженая курица, и овощи, и сыр, и молоко, и йогурты, и даже свежий хлеб. Вспомнила – черствый французы не признают.

С полными пакетами еле притащилась домой и с горечью подумала: «Митька, любимый сынок, покупкой еды не озаботился. Равно как его, похоже, не очень-то волновали болезнь жены и мамин приезд. Это я виновата?»

На кухне я вдруг растерялась, вспомнив, что Женевьев мою готовку не признавала. «Ну и черт с вами, – подумала я. – Сготовлю, что умею. Не нравится – не ешьте».

Сварила куриный суп, пожарила мясо, сделала пюре и салат. Готовить было чертовски неудобно – эта мини-кухонька совсем не предназначалась для семейных обедов.

Женевьев спала. Я устала и тоже прикорнула на диване.

А потом вместе обедали. И – вот неожиданность! – невестка ела с таким аппетитом, что сама удивлялась и извинялась.

– Как вкусно, Таня! – приговаривала она. – Как я соскучилась по нормальной еде!

Мои усилия оценили, вот ведь сюрприз!

Вечером позвонил Митька – справился, как я добралась ну и все прочее.

Женевьев рассказывала ему, какие «чудеса» натворила «мама Таня» – вкусно все невероятно, так чисто у нас еще не было и вообще, мама твоя… это класс!

«Мама Таня», – мне стало смешно. – А что, ничего!»

Ночью мне не спалось… Чужой город, чужая кровать. Чужая жизнь… Чужая жизнь моего единственного сына…

«А может, все не так страшно? – успокаивала я себя. – Ну да, квартирка дохлая. И райончик сильно так себе. Живут они скромно, по всему видно. Но не разошлись ведь! Значит, у них все неплохо? И не такая противная эта Женевьев, как мне в Москве показалось».

Часа в три я стала уже засыпать и тут услышала стон из соседней комнаты. Подскочила как подстреленная. Женевьев лежала, уткнувшись в подушку, и хлюпала носом.

– Что случилось?

– Да больно очень! А укол я сама себе делать боюсь! Митька вот делал, а я не умею!

– Что же ты меня не разбудила? Глупая девочка!

– А вы что, умеете?

– Когда-то умела – в школе учили, был у нас такой предмет – профподготовка. Повар там, портной, медсестра. – Я бурчала все это, набирая лекарство в шприц, чтобы успокоить и себя и ее.

Ну, и сделала, конечно, укол – не велика хитрость.

Укрыла ее и села рядом. Погладила ее по голове и тихо запела:

– Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. С краю свалишься – переплачешься. Придет серенький волчок и тебя схватит за бочок. Тебя схватит за бочок и утащит за лесок. Ложись на посередочке, на золотой пеленочке.

Так я пела когда-то Митьке. Как это было давно!

Женевьев закрыла глаза, и я осторожно взяла ее за руку.

А утром были оладьи – мука, слава богу, нашлась. И кофе был – с разговорами. Тогда я узнала, что родители Женевьев давным-давно в Индии – странные люди, живут в ашраме, занимаются йогой. Строгие веганы – все только растительное. Даже мед не едят – эксплуатация пчел! Чокнутые, конечно. Фанаты Индии, и все им по барабану. Брат Жан-Луи немного странный – играет в самодеятельном театре, живет своей жизнью, а она у него непростая. Воспитывает сына – жена от него сбежала. Особенно близки они с Женевьев никогда не были. И больше никаких родственников у нее нет. Вот она и уехала из Парижа в Москву – здесь было совсем одиноко и невыносимо. Еще подростком, после отъезда родителей, она поняла, что совсем одна. Но и в Москве друзьями не обзавелась – она тогда совсем замкнутая была, никто был не нужен – всех сторонилась. Сначала жалела, что приехала, – чужая страна, чужой город, сложный язык. Если бы не Митя, пропала бы.