Чеслав Милош - Придорожная собачонка

Книга Себастьяна Го, как признает сам автор, граничит с science fiction, однако посвящена прежде всего нашей земной жизни и исследует в ней крайне загадочную роль случайности и стечения обстоятельств. Нам кажется, что здесь действует какая-то логика и что еще минута — и мы сможем ее уловить, но она ускользает от нас, и мы снова обречены на неведение, и вскоре еще раз попытаемся найти объяснение — с тем же успехом. Разве нельзя представить себе — задает вопрос Го — две команды игроков с непостижимым для нас разумом, которые разыгрывают между собой матч или шахматную партию, используя нас как компьютерные символы? Отсюда переплетения наших судеб, встречи, которые трудно счесть случайными, несчастья, обрушивающиеся на нас, когда их меньше всего ждешь, успехи, заслуживающие иронической улыбки. Отсюда же эти проблески логики в нашей личной истории, склоняющие иногда поверить в Фатум, и следом — опровержение любой закономерности, когда очевидным образом игра переходит в другие руки. То, что рассказывали греки о советах богов, об их пристрастиях и ненависти, определявших приключения смертных, было мудро, ибо доказывало, что они интуитивно ощущали несоразмерность нашей воли и некой высшей, безразличной к нашим мольбам, бухгалтерии.

У иезуита были очки с очень толстыми стеклами, и я не мог определить по его взгляду, сколько в его словах озабоченности и сколько полемического задора.

— Да, во многих странах институт исповеди исчезает, — говорил он. — В приходе, где каждую службу костел переполнен, к исповеди приходят пять-десять человек в месяц. И те, кто исповедуется, ждут от нас специальных знаний, которых, у меня во всяком случае, нет. В конце концов я не психиатр.

Однажды ко мне пришел человек, который хотел рассказать, как он заявил в самом начале, о величайшем преступлении в своей жизни. Преступлением было убийство птицы. Маленькой птички, влетевшей в открытое окно. Этот человек не разбирался в птицах. Друзья, которым он ее описал, определили, что это, должно быть, разновидность миниатюрного дубоноса, но не европейская — вероятно, птицу держали в клетке. Это мог быть африканский воробей или что-то подобное. Человек купил клетку и насыпал птице разных зерен, но она не хотела ничего есть, и похоже было, что ей придется умереть с голоду.

«Тогда с самыми лучшими намерениями, — рассказывал он, — я попытался раскрыть ей клюв, чтобы всунуть крошку размоченного хлеба, но она сопротивлялась и в моей ладони словно вздрогнула. Я повторил попытку, но когда насильно раскрыл ей клюв, она снова вздрогнула, затрепетала крыльями и умерла. Тогда я понял, что у нее от страха случился разрыв сердца».

Ксендз спросил, почему он считает это таким тяжким преступлением. И услышал в ответ, что этот случай приобрел для кающегося символический смысл. Далее тот объяснил, как оказался ответственным за смерть человеческого существа. Он, сам того не осознавая, обходился с женщиной, с которой жил, как тиран — притом из лучших побуждений. Он не мог понять, как кто-то может думать иначе, чем он, и иначе оценивать события и людей. И, для блага женщины, постоянно доказывал ей, что она ошибается, и требовал вести себя по-другому. Она тяжело переносила его замечания, считая их унизительными придирками. Такая, хотя и неосознанная, грубость в бракоразводных процессах именуется «ментальной жестокостью» — утверждал кающийся. В конце концов они расстались, а вскоре после этого женщина умерла. Подозревалось самоубийство.

Из-за очков блеснул непроницаемый взгляд.

— Придумывают истории и с ними идут к исповеди, — сказал иезуит. — Этот человек, впрочем, действительно испытывал чувство вины. Но под влиянием этого чувства интерпретировал факты превратно и заставил себя поверить в то, чего, возможно, вовсе не было. Мне кажется, мы выслушиваем только человеческие фантазии, в которых грехи либо преувеличены, либо вообще вымышлены, дабы заслонить собою грехи истинные.

Попробуйте, и вы убедитесь, как это трудно вообразить. Мысленно перенеситесь в лес, куда не ступала нога человека, скажем, в тайгу над Амуром. Там выберите семейство тигров и, оставаясь невидимыми, примите участие в его охотах и играх. Кажется, семейную жизнь тигров можно считать образцовой, не такой, как у кошек, ведь кот — вечный холостяк. А чтобы мысль о земле — такой, какою мы ее знаем, — не мешала, пусть эти тигры живут тысячелетия назад, когда людей было мало и ничто не могло нарушить естественное развитие событий в первобытном лесу. И тут наше внимание сразу рассеивается, словно то, что ничье сознание не носилось в воздухе и зверей никто не видел, лишает их существование смысла. Мы можем придать ему смысл, только если придумаем какую-нибудь историйку, в которой очеловечим их, как это делал Киплинг.