Михаил Ишков - Супервольф

Маршал хмыкнул и потребовал:

– Ближе к делу, пан Мессинг.

Я попросил о личной встрече, однако маршал сразу отклонил эту идею и предложил доложить, что мне удалось сделать в Берлине.

– Только коротко, – потребовал он.

Я доложил, что имею письмо известного ему господина, адресованное лично пану маршалу.

– Отлично, – холодно отозвались с другой стороны линии. – Передайте документ моему доверенному человеку.

Я проверил документы доверенного человека и, передав ему письмо, потребовал расписку, которую он мне тут же и написал.

С тех пор я ничего не слышал о письме.

В начале 1932 года в Гуре меня навестил господин Кобак. Он радушно обнял меня, сообщил, что дела не могут ждать, и предложил турне по Польше. Я, глупый человек, с радостью согласился. Оказалось, что по настоянию неких высокопоставленных инстанций мне было запрещено выступать в крупных городах и больших залах. Те городишки, где Мессингу разрешили устраивать сеансы, были сущим захолустьем. Правда, мне не препятствовали выехать за границу. Я совершил турне по Прибалтике.

Куда еще я мог выехать?

Либо в Германию, либо в Советскую Россию. В Чехословакию или за море путь тоже был заказан, так как господин Вайскруфт не заплатил ни гроша за мои сеансы. Я остался гол как сокол, однако в суд обращаться не стал. По непроверенным данным, Вилли в ту пору очень нуждался в деньгах. Страховое общество обанкротилось, начальство интересовалось, каким образом суперагент Коминтерна сумел так ловко выскользнуть из-под его наблюдения, фюрер припомнил ему обещание приручить гаденыша и убедить его послужить Германии.

Карьера Вилли пошла под откос.

Для меня же наступили смутные, малодоходные времена. Я благоразумно старался не высовываться, гастролировал по провинции, дожидаясь, когда судьба, обещавшая мне долгую и интересную жизнь, спасла бы меня, оказавшегося в воде во время переправы через широкую быструю реку.

Гром, грянувший над планетой, застал меня в мелком провинциальном городишке неподалеку от Люблина. Это случилось 1 сентября 1939 года, в пять часов утра (4 часа 45 минут).

Местная газета, как это часто бывает, писала о чем угодно, только не о начале войны, поэтому в первые часы общество питалось исключительно радостными слухами. На улицах только и разговоров было о попытке немцев откусить Поморье, извечный кусок Речи Посполитой, и о том, как они получили «по зубьям». Паньство с восторгом обсуждало обещание Рыдз-Смиглы через пару недель напоить польских коней в Шпрее. Только к вечеру, когда в местечко доставили варшавские газеты, перед нами открылась подлинная картина катастрофы.

Ознакомившись с положением дел на фронте, я потерял дар речи. О причинах испытанного мною шока пока умолчу, как умолчал об этом в разговоре с соавтором, сочинявшим мою биографию. Михвас не стал настаивать. Он оказался мало сказать проницательным, но и, как всякий советский гражданин, соображающим человеком. В этом нет никакой насмешки, потому что именно зубоскальство, иначе иронию, я считаю чумой нашего времени.

Михвас являлся советским человеком от рождения. Ему не надо было объяснять причины моего нежелания углубляться в такую скользкую тему, как начало войны, будь то Вторая мировая, Великая Отечественная или любая другая, случившаяся в двадцатом веке. Он даже не поинтересовался, давал ли я подписку о неразглашении, что само по себе могло выглядеть как провокация. Он без лишних вопросов выслушал мой краткий рассказ о том, как Мессинг с толпой беженцев, спасавшихся от вторжения, бросился на восток. Как на третий или четвертый день войны, добравшись до Брест-Литовска и увидев посты польской жандармерии на мосту, оторопел и несколько дней томился на левом берегу Буга. Как несколько раз подходил к мосту и не решался перейти на другой берег. Я не в силах объяснить, почему меня бросало в дрожь от одной только мысли о необходимости предъявить документы.