Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— А у тебя дома пальма есть? — спросила Лушка.

— Посажу, — ответила целительница. — Другое что ни то — тоже можно.

— А почему — она? — Лушка погладила многочисленный лист. Лист был пыльный.

— Не вытерпела, — охотно объяснила целительница. — Постой-ка тут день и ночь — чего насмотришься! Все неправильно, все без пользы. Воспротивилась.

— Я твои носки отдала — ничего? — сказала Лушка. — Мне одних хватит.

— Ничего, — кивнула целительница. — Отдавать можно.

— А сможешь там, когда выйдешь?

— Видать, смогу. А не смогу — сюда вернусь. Лучше здесь что-нибудь, чем там ничего. — Встала, проверила Лушку взглядом: — Не пропадай.

И пошла, чтобы поесть перед дорогой.

Лушка стояла около пальмы. Одной было хорошо. Котенок проснулся и начал новое повествование. Пальма доброжелательно молчала.

— Я тебя вытру, — пообещала ей Лушка и спокойно направилась в недавно страшную палату с четырнадцатью лишними больными.

Желтоволосая безмятежно спала на кровати. Матовое лицо оказалось молодым и красивым. Это окружавшие его потные волосы не хотели красоты. Лушке показалось, что в волосах расположилось чужое безумие.

На стене замерли четырнадцать. Самый маленький проступал совсем тускло.

— Извини, — сказала ему Лушка. — Я не хотела.

Маленький не ответил. Он умирал.

Лушка решительно направилась к чьей-то тумбочке и выдвинула ящик. Там валялся замусоленный косметический карандаш.

Через минуту умирающий выздоровел и прозрел. Он удивленно уставился в объемный мир, ничего в нем не понимая.

— В чем и дело, — сказала Лушка. — Но я не убила хотя бы тебя.

Где-то вдали сжалось пустое и упало за край.

Лушка положила косметику на место и взялась за швабру. Домыв пол, она вынесла грязную воду, простирала тряпку, которой пыталась недавно ликвидировать со стены непредусмотренное человечество, и вернулась к пальме.

Взобравшись на стул, только что освобожденный целительницей, Лушка осторожно, пластинку за пластинкой, стала вытирать трехметровый лист.

Динамик приказал Гришиной явиться в кабинет главврача. Лушка ополоснула руки в ведре, задвинула его под пальму, объявила очередному листу, что закончит потом, и, вытирая руки о бока халата, направилась на вызов. Постучалась, ей не ответили. Она толкнула дверь — дверь открылась.

Лушка вошла. В кабинете никого не было. Не желая без особой необходимости садиться на стул, с которого велись малоприятные собеседования с псих-президентом, всегда вытягивавшие силы и для Лушки бессмысленные, она опустилась на пол в удобном маленьком углу, образованном дерматиновой кушеткой и крашеной стеной. Стена и дерматин были ледяными, в оконную форточку клубами вваливался стылый воздух, по полу разливался почти жидкий холод, Лушка настороженно прислушалась к своей реакции на проклятое окно и проклятую разверзшуюся форточку. Страх остался исключительно умственным, никакого кошмара в ней не поднялось, и Лушка сглотнула слезу, пожелавшую зародиться в горле, слеза послушно скатилась в желудок, и Лушка поняла, что ей — навсегда или временно — даровано освобождение.

Она обняла колени руками — привычная поза отчужденности и самозащиты — и стала ждать. Зачем-то же вызвал ее всепроникающий динамик. Вдруг псих-президент выполнил просьбу и все узнал про сына. Господи Боженька, пусть он узнает и скажет господи Боженька, пусть ее позвали за этим.

Опасно пахло лекарствами, милицейски в упор смотрел застекленный шкаф, нежилой порядок не принимал ничего индивидуального. И что-то уже толкало на официальный пыточный стул. Счас, ага, сказала Лушка очкастому шкафу и, чтобы отгородиться от некончающегося сыска, закрыла глаза.

Что-то закопошилось у нее на груди, наверно, опять котенок, она оставила его в войлочной пазухе пальмы, и не мог он копаться так удушливо и тяжело, он маленький и без веса, что-нибудь новое притащила астматическая санитарка, поднять веки было трудно, санитарка уговаривала спать, спать, — наверно, считает, что я устала от работы, она добрая, добрая…

Лушка открыла глаза. Перед ней на коленях стоял псих-президент, и придерживая правой рукой цыплячью Лушкину грудь, левой пытался вытянуть из дарованного трико длинную футболку, ему мешал надетый поверх халат, псих-президент сдерживал дыхание, но не для того, чтобы Лушку не разбудить, а по своим внутренним причинам. Его тяжелая длань вздрагивала, Лушка была во всем этом несущественна, она выполняла роль обстановки — псих-президент не нуждался в ее бодрствовании.