Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Я вместе с Е. видела этот двор, обнесенный сплошным дощатым забором с треугольно выпиленными зубьями поверху, по ним акробатически пробирался нахальный соседский кот, которого звали то Ментом, то Мусором, он сторожил сверху всё доступное и нещадно драл любого из своих соплеменников, потерявшего бдительность в охоте за стрекозой или мышью, всегда выжидая момент, когда живое будет поймано, и лишь после этого обрушивался ястребом, молниеносно схватывался с пришельцем, неизменно побеждал и тут же сжирал чужую добычу. Охотиться самостоятельно Менту было то ли лень, то ли неинтересно, и он неделями тощал на заборе — до того, что начинала клочьями вылезать сивая шерсть. Но выдержка побеждала, и он опять, истошно вопя, сваливал противника и хрустел костями не своей мыши, будто она была по меньшей мере кроликом.

В углу двора стоял деревянный сарай, разделенный на клетушки по числу жильцов. Между ним и Ментовым забором оставалась бесхозная щель, магнитом притягивавшая своей таинственной знобкой сыростью, сырость дышала даже в самое раскаленное лето, когда весь дом выжаривал на солнце подушки и перины и колотил скалками по зимним полушубкам. Между сараем и забором существовало особое бессолнечное время года, и щель казалась ходом в запретный мир. Там можно было откопать яркие черепки, толстых личинок и странной формы пустые пузырьки, которые всё еще чем-то волшебно пахли, а если не хотелось заниматься раскопками, можно не торопясь справить малую и большую нужду, испытывая недоступные в ином месте покой и удовлетворение. Двор любил своих детей больше, чем их любили взрослые.

Е. видела в сотый, должно быть, раз все ту же картину: светловолосая девочка, несоразмерно обидевшись на отцовский толчок, выбежала из дома и кинулась в спасающую тень за сараем. Стремясь к освобождению от чего-то неизвестного, что угрожающе пульсировало в теле, она забралась в самый дальний угол и, не зная, что делать дальше, старательно помочилась, но струя кончилась слишком быстро, и внизу остался призывающий голос, который не желал заглушаться надеванием трусиков, он был как раскаленный прут, протыкающий тельце рыбешки, которую иногда жарил на костерке отец. Девочка тоже ощущала себя пойманной рыбой, которую опаляет неправильно-сухой жар невидимого огня. Было почти больно, только хуже, потому что болело как бы не только в девочке, а и дальше, в соседнем воздухе и даже в близких досках забора и сарая. Она испугалась, что каким-то непонятным образом может на самом деле сгореть, и кинулась спасаться в дворовом общественном просторе. На вечернем северном ветре пожар свернулся внизу туловища, девочка повертелась, придумывая, что предпринять, от жара внутри надо избавиться окончательно, чтобы не умереть, и раз он стал таким маленьким, то его можно выдавить совсем. И она села на деревянную скамейку у крыльца своего деревянного дома и сжала себя в комок. Внутри жадно обрадовалось и показалось голодным братиком, которого нужно укачать, пока не вернется из магазина мама, и она стала раскачивать себя из стороны в сторону, упираясь ладонями в скамейку и понемногу себя приподымая, жар благодарно ее поощрил и потребовал какого-нибудь внешнего усилия, чтобы вытолкнуться и исчезнуть. Девочка сжала ноги, и напряглась, и сделалась стержнем, который надо выдернуть, и, чтобы это суметь, она помогла себе криком, и стержень разлетелся огненными брызгами, наверно, когда станет темно, эти брызги поднимутся в небо и загорятся звездами. Потому что только из этого могли делаться звезды, это теперь ей понятно.

И то, что получилось вечером, тоже было похоже на звезды, но теперь они летели вниз. Мать, возвращаясь с работы, задержалась во дворе с соседками, они ей громким шепотом о чем-то повествовали, мать ворвалась в комнату, где девочка играла с братиком, держа его на коленях и делая «козу». Мать вырвала у нее брата, как куклу, и стала бить по лицу мощными ладонями, страшно при этом молча, потом схватила со стены смотанную бельевую веревку и лупцевала куда ни попадя, пока были силы. Прибежавший от пивного ларька отец отшвырнул жену и отвез дочь в больницу, и девочка почему-то знала, что видит его в последний раз и что домой он больше не вернется никогда.

Недели через две полосатые синяки побледнели, голова перестала болеть почти совсем, и добрые тетеньки в белых халатах сказали, что мама скоро заберет ее к себе. Но мама всё не являлась, и девочка сказала белым тетенькам, что она сама найдет дорогу, потому что маме некогда, маме надо убить током целую тысячу кур на фабрике, и тетеньки ее отпустили. А она пошла на вокзал, такой же деревянный, как ее дом, села в случившийся на эту минуту поезд, и поезд привез ее в большой город.