Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Родишь, — настойчиво повторила ведьма.

Баба беспокойно оглянулась на народные массы. Массы ждали, выдерживая нейтралитет.

— Вот он и спросит, — сказала Лушка. — Ему и ответишь.

— Кто? — взвилась баба. — Кому?..

В углах прошуршал шепоток. Баба хотела оглянуться и не решилась.

— Чего мелешь?.. — заорала она на Лушку. — Гидра! Какое такое родить, если у меня спайки по всем местам! Нечего копать под мой авторитет!

Лушка, не обращая внимания на слова, смотрела в бабу далеко, как в преисподнюю.

— Не повезло тебе, — с жалостью сказала Лушка кому-то сквозь все революции.

Баба ошалело на нее уставилась и вдруг заверещала кастрируемым подсвинком:

— Не-е-е-е-ет!..

Но что-то внутри сказало ей — да. Что-то внутри сбросило ее с броневика, на который она втащила свой пустующий разум.

Оказавшись там, где все, баба не нашла для себя исключения и испуганно уставилась на Лушку.

— Так я… Так я… — засучила она пальцами, — я тебя не по сурьезу… я попугать!

Вот тогда Лушка и отвернулась, а сбоку голос дамы произнес:

— Душечка, вы же не ее даванули, а Машеньку.

Баба осела на кровать проткнутой опарой.

— Какую… какую… какую… — Но так и не осилила имени убиенной, прижала руки к горлу, чтобы не задохнуться, и вдруг заверещала:

— Бей ведьму!.. Добивай!..

Пролетарский угол прорезался девахиным голосом:

— А ты не командуй, раз потаскуха. Тебе теперь только одно — молиться!

Баба таранно развернулась на голос:

— Да я… Да ты… — И вдруг будто в ноги кинулась: — Аборт сделаю! Хоть сейчас!.. Не пожалею! Для революции!..

— А что теперь аборт, — возразила деваха. — Мы такие — ты такая. Не вернешь.

— Я революционный авангард! — завизжала баба.

— Я и говорю — шлюха! — констатировала деваха.

Прочие подтянулись к новому вождю и смотрели на прежнего без жалости.

Баба пошарила около задыхающегося горла и вдруг ветхозаветно разодрала все одежды на груди. Разорвалось легко, будто давно прогнило.

Рванулась дверь. Все оглянулись. В палату, белее собственного халата, вошел Петухов.

— Эй… эй… эй… — забормотала, пятясь спиной по собственной кровати, непутевая баба. — Я не хотела… я не могу… меня нельзя!..

Два других халата взяли ее за плечи и легко отделили от предающей панцирной сетки. Она провисла в руках санитаров, не делая попытки воспротивиться, и бессловесно цеплялась взглядом к Лушке, а та больше ее не видела.

В начальственном присутствии народ потерял единый лик и кинулся к Сергею Константиновичу, частя и захлебываясь: мы ни при чем, она сама, мы говорили, она ночью, мы спали, а ее теперь расстреляют?..

Маш, как же так? Тебя нет, а я осталась. Почему я всё время остаюсь? Это должно было произойти со мной. Я не решилась сама, так пусть бы кто-то помог. Было бы справедливо. Я бы поняла, что справедливо, и стало бы спокойно. Но я здесь, и я опять убийца, за вину я плачу новой виной. Как только я начинаю любить, я убиваю.

Эта баба все-таки поставила меня к стенке.

В меня выстрелили и опять убили. Или нет, это я стреляю, я убиваю не целясь. Что же вы смотрите — я у стенки — пли!..

Но они считают, что я опять не виновата. Они дадут справку и поставят печать.

За спиной встрепанного зама Лушка двинулась к выходу. Взгляд задержался на высокой пластмассовой бутылке на чьей-то тумбочке, недопитый сок подернулся пленкой, над ним крутились мелкие мошки. Малые жизни в прозрачном сосуде. В зарешеченное окно било солнце, стены палаты показались отсутствующими. Но стены были, стены заявляли пределы, было обо что биться и что не понимать.

Лушка отстраненно преодолела пустой коридор. Дверь в палату раскрылась сама. Сидевшая на цивильном стуле санитарка вскочила и преградила дорогу. Лушка безвыходно сказала:

— Это моя палата. Я в ней живу.

Про палату была полная правда, указаний относительно коренного населения санитарке не выдавали, да и должен же кто-то посидеть возле покойницы, упокой, Господи, душу ее! И санитарка, сознавая, что преступает начальственный запрет, но всё равно делает правильно, молча вернулась на индивидуальный стул и отвернулась, чтобы не видеть нарушения и не препятствовать внутренней правде.

Тело было задернуто простыней. Лушка сдвинула край, чтобы вернуть лицо. Лицо, выпав из времени, прежними напряженными глазницами смотрело сквозь потолок.

Надо закрыть, напомнило будничное знание, но Лушка не признала его. Ей не хотелось отделять Марью от мира.

— Маш… — сказала Лушка. — Это я, Маш…