Йоханнес Зиммель - И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

Тишина. Миша смотрит на вершину сосны.

— Тебе не смешно?

— Нет.

— Ты сам как этот маленький солдат. Идеалист. Добрый человек. Давно пора отвыкнуть от этого! Я тебе это все время говорю.

— Думаю, я от этого не отвыкну.

— И все же, — говорит Лева. — Постарайся! Доброта хуже воровства, Миша! Из-за этого можно пропасть ни за грош.

— Возможно, ты прав, — говорит Миша. — Но я все равно считаю это ужасным, когда человека не ставят ни в грош.

Издалека до них доносятся веселые голоса. На другом конце длинного озера небольшой лагерь, где живут безработные, — восемь-десять семей с детьми. У безработных есть несколько покореженных «Трабби» и маленькие приспособленные жилые вагончики, потому что жить здесь — самый дешевый и здоровый вариант, во всяком случае, в теплое время года. Все с народных предприятий, ликвидированных ведомством «Тройханд». Ни негров, ни желтых, ни бомжей, конечно. Бомжи были и до воссоединения при старом режиме, существовал даже закон, согласно которому они могли быть наказаны принудительными работами. Желтые, — кто додумался называть вьетнамцев желтыми, неизвестно, — негры и поляки, все эти обитатели ночлежек, были до переворота «друзьями из братских социалистических стран», которых надо было любить и уважать. Как бы не так! В ГДР они жили в привилегированных кварталах, теперь, при демократии, в Едином Отечестве, их можно открыто ненавидеть. И повсюду неонацисты делают свое дело с усердием и швыряют бутылки с «Молотов-коктейлем» в дома иностранцев и вышвыривают приезжего рабочего из Ганы из трамвая или забивают турка насмерть бейсбольными битами, а общественное мнение в восточных землях высказывается в таких случаях точно так же, как на Западе: «Он что-нибудь натворил».

Никаких отбросов общества здесь, на Зеленом озере, нет, только жизнерадостные немецкие безработные. Негры и поляки — они слишком ленивы, чтобы у них здесь что-то получилось, они только воровать не ленятся, это все знают, а желтые, наоборот, даже прилежнее япошек. Такое трудолюбие — это уже болезнь. Они все время вкалывают на фабриках как стахановцы, даже те, у которых есть свое дело, продолжают там вкалывать. А когда на фабрике выходной, они шьют джинсы на дому или халтурят столярами, водопроводчиками, электриками либо мастерами по ремонту телевизоров. Так что таких надо убивать. Если их не убрать, то они отнимут у порядочных немцев последнюю работу!

Так говорят многие, и Мишу с Левой все больше беспокоят эта ненависть к чужакам и правый экстремизм, который поднимается, как вода во время прилива. Миша говорит:

— К тому же еще эта политическая болтовня у нас на Востоке о том, что в нашем бедственном экономическом положении виноваты неонацисты. Бедственное экономическое положение? Откуда же оно тогда в Палермо или в Лиссабоне? А что с Западной Германией, где приезжих и беженцев ненавидят еще больше, чем у нас, хотя людям там живется так хорошо, что они после ужина не могут встать из-за стола? Это же все вранье! Политики, что, считают нас полными идиотами?

— А мы и есть идиоты, — отвечает ему Лева, не менее возмущенный, чем Миша. Желание выбраться из всей этой пучины ненависти, туда, где мир и покой, привело их в этот райский уголок на Зеленом озере. Лева, как офицер, живет не в казарме, а в доме с восемью товарищами, так ему легче исчезать, когда он захочет, а он часто хочет повидаться с Мишей. Или с какой-нибудь девушкой.

— Включи радио! — говорит Лева. — Поищи другую программу! Ну, давай же, Миша! Такой чудесный день! Тебе же нравится музыка, включи хоть какую-нибудь!

Миша беспомощно улыбается. Он смотрит на своего друга и что-то бормочет. Снова щелкает радиоприемник. Он сразу же попадает на Немецкое радио, и там звучит чудесная музыка — «Молдова» Бедржиха Сметаны, которая нравится обоим. Миша много рассказывал Леве об этом Бедржихе Сметане и его тяжелой жизни. Жена и трое детей у него умерли, и почти всю жизнь ему приходилось с трудом перебиваться, зарабатывая фортепьянными уроками. Уже в пятьдесят лет он начал терять слух, но продолжал работать и создал еще много великолепной музыки. В шестьдесят он стал душевнобольным и 12 мая 1884 года умер в Пражской больнице для умалишенных. Но такая прекрасная музыка, как «Молдова», бессмертна.

— Сделай погромче, — говорит Лева, Миша усиливает звук, и из крошечного радио выплескивается неземная мелодия, музыка настолько прекрасная, что хочется расплакаться прямо тут, на Зеленом озере у города Ротбухена, и Миша думает: каким прекрасным был бы мир, если бы люди стали такими, как эта «Молдова»!