Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

— Можно я положу свои вещи на вашу тележку? Здесь пеленки моего мальчика, его ползунки и распашонки, — она зачем-то стала подробно перечислять содержимое узелка, щеки ее пылали смущенным румянцем. — Мне нужно покормить сынулю и сцедить молоко. Молока очень много, — она покраснела еще гуще.

Он помог женщине, но краем глаза зорко смотрел на тротуар справа, где собралось много зевак, привлеченных странной процессией. Такого в городе еще не видели — свои солдаты маршировали, румынские, но чтобы столько евреев сразу в одном месте, и идут колонной, как на первомайской демонстрации, только без транспарантов и знамен, без «ура!» и «да здравствует!», без песен, без смеха, хохм и всяких других еврейских штучек. Там, за спинами зевак, которые тоже стояли молча, Моисей снова увидел Геню, не видение, не призрак. Это была она. Лицо ее светилось таким счастьем, что он невольно прикрыл глаза и отшатнулся, а когда снова посмотрел в ту сторону, увидел, что Геня прижимает к груди двух младенцев, туго запеленатых в одинаковые белые простынки.

Моисей решил, что сходит с ума. Почему она здесь? Чьих детей принесла сюда? Зачем?

Геня тоже увидела его, покивала головой, засияла еще сильнее и стала проталкиваться к нему.

— Не смей, Геня! Не смей! — в отчаянии кричал он. — Не смей!

Но Геня не слышала его. Или не слушала. Вот она уже ступила на мостовую. Ее заметили полицаи. Один сказал, посмеиваясь:

— Куда прешь, жидовка? Иди отсюдова. Иди!

И толкнул ее обратно на тротуар. Она споткнулась, чуть не упала, но устояла на ногах, детей прижала еще крепче, щеки горели, глаза сияли, губы были приоткрыты в счастливой улыбке. Не может быть, померещилось, подумал Моисей в последний раз, а в груди похолодело.

— У меня там муж, мы с детьми к нему пришли.

Он это слышал, как раз мимо них проходил в это время. Генин голос звенел и чуть вибрировал, как всегда, когда она волновалась и радовалась. Он так любил ее голос.

— Не смей, Геня, не смей! Уходи! — крикнул еще раз.

Но она уже проталкивалась к нему сквозь толпу.

Полицай сказал, уже вдогонку, похохатывая:

— Вот дура, сама пришла, и жидовское отродье свое принесла.

А другой добавил, вроде бы с сожалением:

— Все сами пришли, что о ней говорить.

Моисей все это слышал и глаз не сводил с Гени. Она уже шла рядом, приноравливалась к его шагу. Геня и дети — счастливое наваждение. Кошмарное видение. Жестокая правда. Он чуть не умер от горя, сердце рвалось на куски и прерывалось дыхание, но Моисей собрал все свои силы, чтобы не оставить ее одну. До самой смерти, подумал, теперь уж недолго осталось.

Время пришло.

Геня, обычно молчаливая, без умолку говорила, говорила, заглядывая ему в глаза. И то и дело повторяла:

— Какое счастье, Мойшеле, что я тебя нашла, я так испугалась, что мы больше никогда не увидимся. Какое счастье!

Моисей горько усмехнулся — впервые случилось у них такое несовпадение. Только что он точно так же твердил: какое счастье! какое счастье!., что Гени нет рядом.

Геня спешила все рассказать ему. Он запомнил не только каждое ее слово, но и как она говорила — где засмеялась, где вздохнула, где всплакнула.

— Ой, Мойшеле, как я испугалась, когда Клава-рябая, что напротив бабушки живет, вернулась из Одессы и рассказала, что в городе евреев переписывают, собираются везти куда-то. Ой, Мойшеле, я тут же решила — еду домой, ни секундочки не сомневалась. Я всю жизнь с тобой и с тобой, у меня ни одной родной души нет, кроме тебя, еще мамуся Сара была, да упокоится душа ее с миром под крылом Божьим. Уговорила Клаву за бабушкой Феней ходить, не сердись, Мойшеле, — она прижалась к нему плечом и заглянула в лицо, взгляд был виноватый и умоляющий одновременно, — не сердись, я отдала ей свои сережки с зелеными изумрудинками и колечко, по-другому она не согласилась бы. — Она вздохнула протяжно и продолжала: — Да и то сказать, кому охота за чужой бабушкой горшки носить, да мыть-подмывать. — Опять тяжело вздохнула, коротко всхлипнула: — С бабушкой Феней я простилась по-хорошему, все объяснила, хоть она уже не в разуме, ни на что не реагирует, только когда мокрая или кушать хочет, а так — как мумия, лежит себе и лежит, взглядом в потолок уперлась, даже не видно, дышит или нет. Я несколько раз на дню и даже ночью подходила, руки щупала — не похолодела ли. В общем, простилась я с ней, поцеловала в лоб, еще теплая была, но по всему видно, что недолго осталось. Может, и хорошо, а? Сколько можно мучиться.

Моисей молчал, у него не было сил вымолвить хоть слово, попытался — не получилось, язык не слушался, онемел. Появление Гени с детьми на руках было для него таким потрясением, какого ни разу в жизни не пережил, даже когда Геня топиться собралась и он ее вытащил, даже когда сознание терял во время ее помрачений, от страха за нее и своего бессилия. А сейчас он был просто на грани помешательства: никак не мог осознать происшедшее. Никак в мозгу не укладывалось — откуда Геня, откуда дети?