Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

— Ааааа! Бирюк окаянный! — вопила тетка, роняла на пол ремень и зализывала языком кровь.

Он быстро подхватывал ремень и, спрятавшись за дверью, представлял себе, что бьет пряжкой ненавистную широкую теткину спину, а она извивается, уворачивается от ударов, как пытается сделать он, зажатый между ее колен.

Иногда она била его на глазах у Арона, нарочно втиснувшись в закуток за печкой. Наверное, это доставляло ей особое наслаждение полнотой своей власти над беззащитным мальчишкой, хоть Арон никак не реагировал ни на саму экзекуцию, ни на истошные крики сына, ни на ее сладострастные выкрики:

— Вот тебе твой любимчик, вот тебе твой Гиршеле, думал управы на него не будет, всю жизнь все только по головке гладить станут… А вот и нет! А вот и есть управа! — приговаривала она, с необъяснимым удовлетворением опуская ремень на вздрагивающую спину мальчика и все плотнее сжимая колени.

За что Бушка так взъелась на Гиршеле, какой реакции ждала от несчастного Арона — осталось неразгаданной тайной. Била она его дома, закрыв на засовы все двери, и даже ставни прикрывала, Гиршеле никому не жаловался, стыдно было, терпел изо всех сил, все ногти изгрыз. Да кому он мог пожаловаться?

Бирюком его звала только Бушка, а волком стали называть многие, даже дети. Вольф! Вольф! Вольф! — неслось вослед, и он постепенно привык к новому имени, оно даже стало нравиться ему больше, чем настоящее.

Только Лазарь, как и прежде, называл его Гиршеле, ласково гладил по ершистым кудрям и причитал:

— Ой, вэй, ой, что ж ты такой безответный, Гиршеле, точь-в-точь твой отец в детстве. Я тоже был маленький, щуплый, а за себя постоять мог, в обиду никому не давался. И за Арона заступался, пока не появилась Шира. Она стала его ангелом. И тебе Шира нужна, мальчик мой, она его спасла и тебя спасет.

— Она умерла, — буркнул Гиршеле и пожалел, что рассказал Лазарю про Бушку.

Слова Лазаря задели его гордость, он мучительно страдал оттого, что его, прошедшего бар-мицву, тетка бьет ремнем, как мальца несмышленого. И еще оттого, что, зажатый между толстых колен Бушки, он не только терпел физическую боль, переживал стыд, но что-то еще примешивалось — густой запах крепкого, разгоряченного женского тела, обжигающее прикосновение к его щеке ее голой ляжки, сверкающей ослепительной белизной под подолом задранной Бушкиной юбки.

Он испытывал странное возбуждение, голова шла кругом, пересыхала гортань, и мурашки бежали от пальцев ног до макушки, и волосы шевелились на голове. Он ненавидел Бушку! Но еще сильнее ненавидел себя, потому что знал, что может убежать, ей ни за что не догнать его. Но ведь не убежал ни разу, когда она брала в руки дедов ремень и зазывала почти ласково:

— А ну, иди сюда, Бирюк окаянный! Живенько!

Не противился он и когда она засовывала его голову под свою юбку, переполненный страхом и стыдом одновременно, словно играл в какую-то срамную игру. И боялся признаться себе самому, что ждет этого.

Но сейчас, когда Лазарь сказал про Ширу, в груди у Гиршеле что-то ёкнуло, сердце сорвалось вниз и понеслось, в животе сделалось холодно. Он сжал коленки, присел, как над маминой могилой, куда стали лопатами сбрасывать землю, обхватил голову руками и заплакал, впервые после маминой смерти заплакал по-настоящему, не давясь, не таясь, не кусая в кровь ногти. Лазарь молча стоял рядом и гладил его по голове.

Долго плакал Гиршеле, до хрипа, до икоты, до полного изнеможения. С трудом поднялся, попытался приоткрыть веки, но ничего не увидел сквозь узкие щелки заплывших глаз.

— Я хочу жить у тебя, — еле выговорил и всхлипнул протяжно, без слез. — Возьми меня к себе, возьми! Дядечка Лазарь, родненький, пожалуйста.

Он уткнулся головой в живот Лазаря, обхватил его руками и замер. Так он обнимал маму, хоронясь от необъяснимых страхов, которые нахлынивали невесть откуда, и он не знал, как их пересилить, как побороть, чтобы не погрузиться в их пучину на веки вечные, безвозвратно. Он хоть и умел хорошо плавать, не в пример папе никогда бы не утонул в ставке, мог переплыть с берега на берег раза три подряд, не меньше — туда-назад, а пучины бездонной боялся. Не глубины водной толщи, а водяной бездонности. Как и бездонности неба. Они манили Гиршеле, пугали и, казалось, сулили что-то неизведанное, непоправимое и неповторимое одновременно.

Раньше он ждал спасения от мамы, теперь — от Лазаря, замерев от ожидания, почти окаменев, почти не дыша.

— Живи, мальчик мой, живи, горемычный. Что ж теперь делать, раз все так повернулось. Ой, вэй… С Бушкой поговорю, чай поймет, женщина она вразумительная и не ведьмачка. А Арон — что ж, с него теперь спроса нет. Ой-ё-ёй, моя вина во всем, моя…