Владимир Крупин - Море житейское

Но он не засыпает, он знает, что сын придет, принесет «для возбуждения сна» рюмочку.

«ТРЕЛЕБУС»

Так говорил отец. Не «троллейбус», а «трелебус». Уверен, что он говорил так для внуков, которые хохотали и поправляли его. Но и они понимали, что дедушка шутит.

И вот ушел отец мой, мой дорогой, мой единственный, не дожил до позора августа 1991 года, а я, как ни еду на троллейбусе, все улыбнусь: трелебус. Еду мимо масонского английского клуба, музея Революции, теперь просто музея, и мне смешно: какие же демократы самохвалы, в зримых образах хотели воспеть свои «подвиги». А что зримого показать? Нечего показать. Так нет же, нашли чего. Притащили от Белого дома (им очень хотелось, чтобы у нас было как в Америке, чтоб и Белый дом, и спикеры, и инвесторы, и ипотеки: демократы - они задолизы капитала), притащили во двор музея троллейбус в доказательство своей победы. Написали «часть баррикады». Смешно. Карикатура. Но ведь года три-четыре торчал этот трелебус около бывшего масонского клуба. Около ленинского броневичка, якобы с него он и выступал. Ельцын Ленина переплюнул, вскарабкался (вернее, его втащили) на БТР и, хрипя с похмелья, сообщил восторженным дуракам, что демократия облапошила-таки Россию. Захомутала, задушила. Мужиковатая Новодворская в восторге. Жулики ожили, журналисты заплясали.

Победили демократы не коммунистов, они и без них бы пали, временно победили русскость. Пошли собачьи клички: префект, электорат, мэр, мониторинг, омбудсмен, модератор и особенно мерзкое полицейское слово «поселение» (У Гребнева: «Не народ, а население, не село, а поселение. И уходит население в небеса на поселение»).

А и как было не засыпать нас мусором этой словесной пыли, если многие господа интеллигенты с восторгом принимали любую кличку названий предметов и должностей, лишь бы не по-русски. Хотя русские слова точнее и внятнее. Это как хохлы - лишь бы не по-москальски.

Так что и у них свои «трелебусы».

ЧАЮ, ЧАЮ НАКАЧАЮ, кофею нагрохаю. Я отсюда уезжаю, даже и не взохаю. Мы с товарищем гуляли от зари и до зари. Что мы делали, товарищ, никому не говори. Я вам покорен, иль покорен? А чай заварен иль заварен?

ОПЯТЬ Я В НИКОЛЬСКОМ. Ни льда, ни снега, обнажилась земля. Какие слова! - обнажилась земля. Но обнаружились и отходы зимы, надо убирать, приводить в порядок красавицу земельку.

Такое тепло, так засияло солнце, когда зажигал лампаду, что... что? Что не усидеть дома. Тянет на землю. Тянет на землю - это ведь такой магнит! Господи Боже мой, слава Тебе, что я родился на земле, что жил в селе. Помню пастушеский рожок, он уже навсегда со мною, помню след босых ног на матовой холодной росе, - все это уже отлито в бронзе памяти. А купание в последний день учебы - это же Вятка, север, холод, но! - «Прощай, мама, не горюй, не грусти!» - кричим мы, хлопаясь в ледяную воду Поповского озера и героически, специально не спеша, выходим из него, шагая по шероховатому льду на дне. Выходим на берег, на землю. «Земля, - кричали моряки, измученные плаванием, - земля!»

И еще баня. Нет на планете чище народа, чем русские. Убивают парфюмерией запахи пота и тела французы, американцы, англичане, неохота перечислять. Русские моются в бане, парятся, скатывают с себя грехи. Называется: окатываться.

Затопил. Не так уж и плохо входить в баню, неся подмышкой симфонический оркестр, исполняющий увертюры Берлиоза. Может, и «Шествие на казнь» будет? Да, дождался. Да, звучит, да, прозвучало, прошло. Было «Шествие на казнь», а я на казнь не ходил, ходил в баню. Вот это и есть интеграл искусства и жизни.

СКВОРЦЫ ПРИЛЕТЕЛИ. Сжигаю мусор. Сотни раз сжигал. Сотни раз прилетали скворцы, выводили птенцов, становились ненужными птенцам. Помню, среди аккуратных дорог около прибалтийского Кенигсберга гнездо аиста. В нем голенастые аистята, а изгнанный ими отец (или мать) стоит внизу на одной ноге и все взглядывает на детей.

Да, ведь надо про троллейбус дописать. Хотел ту мысль выразить, что в троллейбусе меньше металлолома, чем в броневике, что броневичок переживет жестянку троллейбуса. Но что и броневичок тоже рано или поздно пойдет в переплавку, но это должно стать для нас безразличным.

Ходил в церковь за антидором. Вот это покрепче броневика. Думаю, что жизнь моя с того момента, когда я был в Иерусалиме, в храме Воскресения Господня, на схождении Благодатного огня, получила свое завершение, исчерпанность. Ее вершина, ее главное счастье. И уже можно было дальше не жить. Я, вятский мальчишка, бегавший босиком по России, пришел босыми ногами ко Гробу Господню. Это же со мною было. Дня, часа не бывало, чтобы я не улетал мыслями и душой в пределы Святой земли. Одиннадцать раз я ходил по ее пределам. Чего еще желать, о чем Бога просить? Только чтобы дожить, да чтобы не быть никому в тягость. Как мама говорила: «До старости дожила, дай Бог до смерти дожить».