Владимир Крупин - Море житейское

Потом думали: раз заговорил, то будет много говорить. Нет, Илюша растет молчаливым. Хотя очень общительный, приветливый. У него незабываемый взгляд: он глядит и будто спрашивает - не тебя, а то, что есть в тебе и тебе даже самому неведомо. О чем спрашивает? Как отвечать?

Кузня, как называли кузницу, была настолько заманчивым местом, что по дороге на реку мы всегда застревали у нее. Теснились у порога, глядя, как голый по пояс молотобоец изворачивается всем телом, очерчивает молотом дугу под самой крышей и ахает по наковальне.

Кузнец, худой мужик в холщовом фартуке, был незаметен, пока не приводили ковать лошадей. Старые лошади заходили в станок сами. Кузнец брал лошадь за щетку, отрывал тонкую блестящую подкову, отбрасывал ее в груду других, отработавших, чистил копыта, клал его себе на колено и прибивал новую подкову, толстую. Казалось, что лошади очень больно, но лошадь вела себя смирно, только вздрагивала.

Раз привели некованого горячего жеребца. Жеребец ударил кузнеца в грудь (но удачно - кузнец отскочил), выломал передний запор - здоровую жердь - и ускакал, звеня плохо прибитой подковой.

Пока его ловили, кузнец долго делал самокрутку. Сделал, достал щипцами из горна уголек, прикурил.

- Дурак молодой, - сказал он, - от добра рвется, пользы не понимает, куда он некованый? Людям на обувь подковки ставят, не то что. Верно? - весело спросил он.

Мы вздохнули. Кузнец сказал, что можно взять по подкове.

Мы взяли, и он погнал нас, потому что увидел, что ведут пойманного жеребца. Мы отошли и смотрели издали, а на следующий день снова вернулись.

- Еще счастья захотели? - спросил кузнец.

Но мы пришли просто посмотреть. Мы так и сказали.

- Смотрите. За погляд денег не берут. Только чего без дела стоять. Давайте мехи качать.

Стукаясь лбами, мы уцепились за веревку, потянули вниз. Горн осветился.

Это было счастье - увидеть, почувствовать и запомнить, как хрипло дышит порванный мех, как полоса железа равняется цветом с раскаленными углями, как отлетает под ударами хрупкая окалина, как выгибает шею загнанный в станок конь, и знать, что все лошади в округе - рабочие и выездные - подкованы нашим знакомым кузнецом, мы его помощники, и он уже разрешает нам браться за молот.

Катя просила меня нарисовать букву, а сама не могла объяснить какую. Я написал букву «К».

- Нет, - сказала Катя.

Букву «А». Опять нет.

«Т»? - Нет. «Я»? - Нет.

Она пыталась сама нарисовать, но не умела и переживала.

Тогда я крупно написал все буквы алфавита. Писал и спрашивал о каждой: эта?

Нет, Катиной буквы не было во всем алфавите.

- На что она похожа?

- На собачку.

Я нарисовал собачку.

- Такая буква?

- Нет. Она еще похожа и на маму, и на папу, и на дом, и на самолет, и на небо, и на дерево, и на кошку...

- Но разве есть такая буква?

- Есть!

Долго я рисовал Катину букву, но все не угадывал. Катя мучилась сильнее меня. Она знала, какая это буква, но не могла объяснить, а может, я просто был непонятливым. Так я и не знаю, как выглядит эта всеобщая буква. Может быть, когда Катя вырастет, она ее напишет.

Подсела цыганка.

- Не бойся меня, я не цыганка, я сербиянка, я по ночам летаю, дай закурить.

Закурила. Курит неумело, глядит в глаза.

- Дай погадаю.

- Дальнюю дорогу?

- Нет, золотой. Смеешься, не веришь, потом вспомнишь. Тебе в красное вино налили черной воды. Ты пойдешь безо всей одежды ночью на кладбище? Клади деньги, скажу зачем. Дай руку.

- Нет денег.

- А казенные? Ай, какая нехорошая линия, девушка выше тебя ростом, тебя заколдовала.

- И казенных нет.

- Не надо. Ты дал закурить, больше не надо. Ты три года плохо живешь, будет тебе счастье. Положи на руку сколько есть бумажных.

- Нет бумажных.

- Мне не надо, тебе надо, я не возьму. Нет бумажных, положи мелочь. Не клади черные, клади белые. Через три дня будешь ложиться, положи их под подушки, станут как кровь, не бойся: будет тебе счастье. Клади все, сколько есть.

Вырвала несколько волосков. Дунула, плюнула.

- Видишь зеркало? Кого ты хочешь увидеть: друга или врага?

- Врага.

Посмотрел я в зеркало и увидел себя. Засмеялась цыганка и пошла дальше. И остался я дурак дураком. Какая девушка? Какая черная вода, какая линия? При чем тут зеркало?..

Даже и сейчас, когда членство в Союзе писателей ничего не дает и ничего не значит, в Союз тем не менее очень стремятся. Что говорить про шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы, когда был и могучий Литфонд, и поликлиника, и Дома творчества, и пошивочная даже мастерская. Да и просто было очень престижно и почетно быть членом творческого союза. Член Союза писателей. Это звучало.