Бенедикт Велльс - Конец одиночества

Когда с ней можно было говорить, я рассказывал, что вступил тогда в легкоатлетический клуб только потому, что она восхищалась спортсменами, или о тех месяцах тотальной свободы, когда мы съехались в Мюнхене и стали жить вместе. Как мы часто разглядывали уснувших детей. И конечно же, я постоянно повторял ей, как я ее люблю, какое важное место она занимает в моей жизни и что однажды я напишу об этом.

Альва просто лежала и слушала.

– Надо же! – тихо произнесла она однажды.

– Что такое?

– Я только что вспомнила замерзшую во льду лисицу. В точности как ты тогда сказал.

И по ее осунувшемуся лицу пробежала тень прежней улыбки.

Когда настал последний день, я почти не выпускал ее руку из своей. Я не хотел, чтобы она ушла с чувством одиночества, так как знал, что ей от этого по-прежнему тяжело. Невообразимая чудовищность того, что она могла умереть в любую минуту, что она должна будет выпустить все, за что держалась, и упасть в бездну, приобрела ощутимую конкретность. За окном светило солнце, я опустил жалюзи, но свет проникал сквозь щели и тонкими полосками лежал на полу. Альва почти все время держала глаза закрытыми, но каждый раз, как я пожимал ей руку, я ощущал ответное пожатие. Когда мне надо было сходить за чашкой кофе, я делал это бегом и бежал со всех ног, чтобы снова держать ее за руку. И вновь она едва заметно пожимала мне руку, я в ответ тоже, – значит, она еще здесь.

В последний раз она открыла глаза под вечер. Она взглянула на меня и, видя, что я тихо плачу, посмотрела как будто огорченно, словно винила в этом себя. Еще раз она пожала мне руку, а затем снова закрыла глаза. Я почти физически ощущал, как ее мысль метнулась сквозь время и пространство в поисках последней драгоценности, последнего прекрасного впечатления, за которое она могла бы еще подержаться. Может быть, она подумала о наших детях и обо мне, или о сестре и своих родителях, о прошлом и будущем. Последнее смешение образов и чувств, безумного страха и надежды – и ее уже подхватило и унесло, невообразимо быстро, чуждо и бесконечно далеко.

А что, если времени вовсе нет? Если все, что с тобой происходит, – вечно и не время проходит перед тобой, а только ты сам – мимо происходящего? Я часто задаюсь этим вопросом. В таком случае перспектива меняется: мы отдаляемся от любимых воспоминаний, но они остаются на своих местах, и если бы мы могли вернуться назад, то нашли бы их в той же последовательности. Как в книге, которую можно перелистать назад хоть до самого начала. Тогда мой отец вечно гулял бы со мной вечером в парке, а мы с Альвой навсегда остались бы в нашей итальянской поездке и так и сидели бы в машине, которая едет навстречу счастливому будущему. Я пытаюсь утешить себя этой мыслью, но не могу ее прочувствовать. А я не могу верить в то, чего не чувствую.

Прошло довольно много времени, прежде чем Лиз узнала о моей мотоциклетной аварии. Она уехала в Индию без мобильного телефона, а адресованные ей электронные сообщения прочитала лишь спустя несколько недель. В день ее возвращения мы все вместе отправляемся на мюнхенское Северное кладбище. Я ковыляю по дорожке между могил, опираясь на трость Романова, рядом со мной брат и сестра, слева Лиз, справа Марти. Из-за моей аварии торжественные проводы прошли без меня, и я впервые вижу могилу моей жены. Простое надгробие черного мрамора, на нем вырезаны ее имя и даты рождения и смерти. Код ее истории: «Альва Моро. 3.01.1973–25.08.2014».

Когда все это оказывается у меня перед глазами, щемящая тяжесть в душе отпускает. «Смерть – разновидность неподлинного», – подумалось мне. Мне захотелось минутку побыть одному. Марти уводит детей, Лиз тоже отходит в сторонку. Над кладбищем стоит тишина, слышен только слабый шум ветра. И вдруг мне делается стыдно, что все предыдущие недели я, как дитя, прятался в мире своих мечтаний. Но только там Альва могла быть еще живой. Там, где все еще пребывают мои родители.

Память – последнее прибежище мертвых.

И я снова вижу перед собой Альву и говорю с ней, но эта картина быстро рассеивается, и ее вытесняет другая – как я сижу на мотоцикле и еду по загородному шоссе. Я слушаю через наушники музыку, щиток шлема откинут, и я чувствую себя в тупике. В то утро я договорился о дате похорон, а потом говорил с детьми, и во время разговора мне снова стало ясно, что для всего этого я просто еще не готов.

Я прибавляю скорость и еду все быстрее, и да, действительно, ощущение этой езды похоже на полет, все так, как утверждал Тони. Но я определенно чувствую, что можно еще добавить. В ушах у меня тихо звучит гитара: «Heroin» [41] «Героин» (англ.). в исполнении «Underground Velvet», затем осторожно вступают ударные и голос, музыка становится выразительнее, яростней, и вот грянуло пение. Я включаю максимальную громкость. Сердцебиение усиливается, ветер бьет в лицо, толкая назад, и тут во мне все всколыхнулось и вышло из глубины: смерть Альвы, мысли о том, что один я не справлюсь с заботой о детях, страх все потерять, и перед глазами у меня встает Романов, как он с испуганным взглядом говорит мне, что не может отпустить жизнь, но со мной этого не случится!