Бенедикт Велльс - Конец одиночества

Альва взглянула на меня:

– Все выходные я ждала, что ты позвонишь. Тогда я наконец-то поняла тебя, Жюль. Каждый раз, как у нас звонил телефон, я желала, чтобы это оказался ты.

– Это правда?

– Да. А когда ты не позвонил, я расстроилась и обиделась, главным образом на саму себя. После этого я думала только о том, как поскорей куда-нибудь уехать.

Некоторое время я молчал, не находя слов. Но когда я принялся корить самого себя, она тотчас же меня перебила:

– Тогда мы еще не дозрели.

– Но ведь у нас было бы гораздо больше времени!

– Время мы и так получили, – услышал я ее голос. – Лучше восемь лет с тобой, чем пятьдесят – без тебя.

Я лег головой на ее кровать. Закрыв глаза, я смог вернуться в то лето нашей молодости и разглядеть робкие знаки, которые она подавала. Памятный альбом, подаренный мне ни с того ни с сего, где были только наши с ней фотографии с приписанными под ними стишками. Насмешливая фраза о том, что уехать за границу ей помешает только влюбленность. Тогда мы с ней никак не могли сойтись, думали, что нужны друг другу как друзья, и слишком поздно поняли, какие чувства испытываем. Сейчас я мог бы исправить все ошибки, и это было так дьявольски просто. Во всех случаях: хоть у нее в «фиате», хоть в моей интернатской комнате, хоть возле горной хижины – везде достаточно было нескольких слов, нескольких поступков, и все было бы иначе.

Но затем пришлось снова открыть глаза и посмотреть в лицо тому, что уже надвигалось. То, что не подлежало изменению.

Заглядывал кто-то из соседей, несколько сокурсников Альвы приходили проститься, ее отец регулярно приезжал к ней из Аугсбурга с цветами. Только перед самым концом он не выдержал: слишком тяжело было потерять после одной дочери еще и вторую. Он попросил меня передать ей письмо.

И наконец настал день, когда наши дети в последний раз увидели Альву. Пока у нее в комнате был врач, я ждал с ними в коридоре, сидя на скамейке. Им было только семь лет, и, конечно же, они не могли полностью осмыслить, как бесповоротно это прощание, но на другом, более глубоком уровне они даже слишком хорошо понимали, что предстоит пережить.

Мимо нашей скамейки прошли две сестры, занятые своим разговором, затем воцарилась тишина.

– Правда, что есть Нангияла? – спросила Луиза.

– А что это такое? – спросил я.

– Это из одной книжки, которую нам читала Элена.

– Из «Братьев Львиное Сердце», – тихо пояснил Винсент. – Нангияла – это такая страна, куда попадаешь после смерти.

– Там хорошо? – спросил я.

– Да, – ответили оба.

Они смотрели на меня так нетерпеливо, словно только от меня зависело, что станет с Альвой после смерти.

– Я уверен, что она туда попадет, если захочет. Но может быть, ей захочется куда-то еще. Во всяком случае, она будет там, откуда ей будет хорошо вас видно.

Оба тотчас же в это поверили, и на какой-то миг я вместе с ними. Затем из ее комнаты вышел врач, и нам можно было зайти.

Я боялся, что мы застанем Альву спящей или одурманенной лекарствами. С облегчением я увидел, что она находится в более или менее бодрствующем состоянии. При виде детей выражение лица у нее изменилось. В первый момент она, казалось, обрадовалась, но, поняв, почему я привел их обоих, изменилась в лице, в глазах у нее проступило горе, я с трудом мог это вынести.

Не говоря ни слова, дети сложили на тумбочку свои подарки. Винсент нарисовал ей на прощание картинку со своими любимыми животными и вторую, на которой изобразил ее и себя. Луиза принесла красивый камешек, который она нашла, когда играла в парке, и подарила на счастье.

Они обняли Альву и напоследок устроились полежать с ней в кровати. Потом они все-таки расплакались, и я, увидев это, отвернулся и вышел из комнаты. С затуманенными глазами я сидел на скамейке для ожидающих в полном бессилии от своей бесполезности. В душе была такая пустота, какой не было даже после смерти родителей.

Через несколько минут Луиза и Винсент вышли ко мне в коридор. Что мы потом делали и говорили, я уже не помню.

В эти дни мой брат и Элена почти бессменно ухаживали за детьми, чтобы я мог оставаться с Альвой. Для меня уже не существовало часов приема посетителей. Я не хотел бросать ее одну ни днем ни ночью.

Время от времени мы слушали записанные на плеер альбомы Ника Дрейка или ее любимого Джорджа Гершвина. Обычно под музыку она засыпала, тогда я ложился рядом, а иногда тихонько говорил о своих страхах, о том, как же я без нее справлюсь.