Бенедикт Велльс - Конец одиночества

Он поник.

– С головой у меня неладно, я и сам это чувствую. Я решил уехать в деревню, потому что в городе уже с трудом мог справляться. Вначале еще приезжали погостить родные и знакомые, но мне хочется покоя. Здесь, в горах, не так много нужно держать в памяти. Я, моя жена, вы. Вот эта комната, моя книга. Но распад моего разума все ускоряется.

– Почему вы не обратитесь за помощью? Можно было бы нанять человека, который помогал бы вам.

– Мы говорили с Альвой. Я не хочу всего этого: постоянные визиты к врачу, таблетки и упражнения памяти. Мое лечение – это литература. – Он отвернулся. – И я не хочу, чтобы Альве пришлось за мной ухаживать. Я хочу, чтобы моя жена оставалась свободной.

– То есть лучше в клинику?

– Вы не поняли. – Романов заговорил, делая остановку после каждого предложения и мысленно взвешивая слова. – У моей матушки очень рано началась деменция, она умерла в приюте для больных. Под конец она превратилась в бормочущее, бессмысленное существо и радовалась, когда ей давали посмотреть кукольное представление. Это притом что моя мать была поэтессой, интеллектуалкой с острым умом. Но она не смогла покончить с этим, вовремя принять решение. У меня есть еще пара недель, в которые я сам в состоянии распорядиться своей жизнью. Знаю, что недалек тот момент, когда мой мозг окончательно откажет и я не буду сам себе хозяин. Тогда я уже не смогу как следует довести дело до конца, а останусь доживать растительной жизнью в приюте для больных и престарелых.

Он выдвинул ящик стола.

– Но до того мне нужно кое-что урегулировать. Вот это, – он достал большой конверт, – для вас. Прочитайте после моей смерти. Не ранее.

Нехотя я взял у него конверт:

– Почему вы все это мне рассказываете? Почему еще хотите довериться мне?

– Потому что вы, Жюль, передо мной в долгу. – Романов сделал глубокий вдох и выдох. Его рука потянулась к моей. – В последнее время я снова отчетливо вижу свое детство. Холодные зимы, ужин в Америке, разговоры с родителями, казалось бы давно забытые. Все эти эпизоды ясно всплывают передо мной, они преследуют меня, – он помассировал рукой затылок, – пора их отпустить. Вы хоть понимаете, как это – знать, что твоя жизнь скоро будет кончена? Что нужно распроститься с разумом, потому что он покидает меня и никогда не вернется? – Он покачал головой: – Я еще помню, как был таким же, как вы, вся жизнь была впереди, и я мог противостоять смерти. И вот я тут, среди охваченной пожаром библиотеки, и ничего из нее не могу спасти.

Его губы задрожали.

– Дайте мне уладить еще одно дело, – тихо проговорил Романов. – Пока я не могу оборвать нить своей жизни, но сумею сделать это вовремя.

В следующие недели, когда Альва заговаривала о будущем своего мужа, я всегда уводил разговор в сторону. Я хотел выиграть для него время, стирал белье, выполнял поручения и, как мог, поддерживал обоих. Романов всегда гордился тем, что может во всем обходиться без посторонней помощи, но теперь даже одевание стало для него трудной задачей, и ему приходилось принимать помощь Альвы.

Время от времени он принимался строить планы, относившиеся к прошлому. Как-то вечером он стал говорить, что надо бы навестить брата, который давно умер в Америке. Заметив наши взгляды и поняв, что допустил ошибку, он нахмурился.

– Не может этого быть, – пробурчал он себе под нос.

У него появились непривычные и пугающие приступы ярости.

– Не нужна ты мне, – с криком набросился он однажды при мне на Альву, и, прежде чем я успел вмешаться, он крепко ее потряс. – Я и без тебя это сделаю.

Альва не защищалась. Я вмешался и схватил его за руки. Романов вырывался и кричал что-то по-русски, чего я не мог понять. Потребовалось много времени, прежде чем нам удалось его утихомирить, но вскоре он как будто позабыл об этом происшествии и с нежностью взял руку Альвы в свою.

Позже, когда мы вместе обедали, Альва заявила, что больше так не может. В своем рассказе она тактично опустила некоторые подробности, чтобы не обременять меня полной картиной его распада.

– Можно нанять приходящую прислугу, она будет за тобой ухаживать, – сказала она.

Романов ничего не ответил. Боясь допустить какую-нибудь промашку, он почти перестал разговаривать и отказался даже от чтения утренней газеты. Только за едой он становился самим собой, и я наблюдал, как он отрезает кусочек мяса, вдыхает его пряный запах, кладет себе в рот и жует, прикрыв от наслаждения глаза.